Психопомп

Я знаю только одно: ты ужасно, ужасно рискуешь. А обо мне ты подумал? Случись что с тобой, эти пять лет… ведь я не вынесу! Я сдохну в этой квартире один-одинешенек! И ему живо представились ранние зимние сумерки, пустая темная квартира, и он – лежит на постели и просит Марка подать ему стакан воды. Он зовет – Марк! Марик! – но нет ему ответа. Он вспоминает, что рядом с ним никого нет. Он обречен на одиночество. Мучает жажда. Лоллий зажигает свет, садится на постель и тощими слабыми ногами нашаривает тапочки. В квартире почему-то холодно. Лоллий берет со стула теплую рубашку, с трудом всовывает руки в рукава и непослушными пальцами пытается застегнуть пуговицы. В конце концов выясняется, что он надел рубашку навыворот. Он мучительно долго выпрастывает руки из рукавов, выворачивает рубашку и снова пытается попасть руками в рукава. В последнее время одежда отказывается подчиняться ему. Сопротивлялись носки, обувь не налезала на ноги, и один только видящий его борьбу Бог знает, сколько терпения и сил требовалось теперь Лоллию, чтобы приготовить себя к выходу на улицу. Он брюки натягивал на себя с третьей попытки! Или он всовывал обе ноги в одну штанину, или штанина предательски перекашивалась, и он никак не мог просунуть в нее ногу, или ступня застревала где-то на полпути, и он рвался пропихнуть ее дальше, оглашая тихие комнаты страшными проклятиями. Как совестил он утратившую почтение к владельцу одежду! Как едва не плакал от безжалостного отношения к нему прежде покорных вещей! Как удручался собственной беспомощностью! Все причиняло ему страдания и побуждало к размышлениям о клонящейся к закату жизни. Нет, Марик, тихо и скорбно промолвил он, ты не оставишь меня в одиночестве. А Оля? – спросил Марк. А если ты? – ответил Лоллий. Зачастую – и это как раз наш случай – человеческая жизнь уподобляется античной трагедии. Человек лицом к лицу сталкивается с судьбой, не испытывающей к нему никакого сострадания и если и предоставляющей ему достойный выбор, то исключительно тот, который связан с опасностью, подчас смертельной. Марк взял Лоллия за руку и крепко ее сжал. Подумай, как я буду жить с мыслью, что мог бы спасти Олю, но предпочел собственное благополучие? Ты хочешь, чтобы твой сын оказался бесчестным? Что ж, смирился Лоллий и вспомнил. Так надлежит нам исполнить всякую правду. И Марк исполнит. Некоторое время со скорбной гордостью он думал о сыне и представлял его задержание и суд. Как его отец он имеет право выступить. Никто не может лишить его этого права, гневно подумал он. О, он бросит им в лицо обличительное слово. Ваша честь! (Посмотрим, какая у этого высохшего дерева честь.) Уважаемые присяжные заседатели! (Где их набрали? Отчего у них такие угрюмые лица?) Кого вы судите? Кто перед вами? Тут он укажет на скамью подсудимых, где сидит погруженный в невеселые мысли Марк. Вор? Вымогатель? Насильник? О нет. Это благородный человек, по одной-единственной причине взявшийся устроить мнимые похороны. Спросите его – зачем? Для того чтобы сорвать крупный куш? Купить роскошную машину? Квартиру на Патриарших прудах? Еще раз: нет, нет и нет. Его любимая девушка, его невеста – вот она, в этом зале, с глазами полными слез! – это ее обвинил в преступлении, которого она не совершала, от которого она далека, как небо от земли, – обвинил бесчестный, алчный, подлый следователь; это он потребовал у нее пятьдесят тысяч долларов – пятьдесят тысяч! – такова теперь цена свободы; это он навязал ей выбор: деньги или тюрьма. И по совести, и по букве закона это он должен был бы сидеть на скамье подсудимых. Но где он? Он в своем кабинете; и, может быть, в его руках очередная жертва его ненасытной алчности. Как паук, плетет он свою сеть. А здесь, на позорной скамье, я вижу моего сына, взявшегося устроить фальшивые похороны вовсе не ради денег, а ради того, чтобы его любимая не стала невинной жертвой преступного замысла. Перед вами драма честного человека, вдруг оказавшегося заложником нечистых побуждений и расчетливой низости. Так не дайте совершиться страшной ошибке! Не дайте сломать жизни двух молодых людей! Не допустите торжества зла! В нашей жизни и без того много зла. Бытию вообще присуще злое начало; но наш с вами долг как раз и состоит в том, чтобы не дать злу окончательно восторжествовать над правдой и добром. Лоллий остался доволен. Как-то отлегло от души – словно речь и в самом деле была произнесена и произвела должное впечатление на присяжных, которые, несмотря на свой угрюмый вид, оказались людьми, склонными к милосердию. Загадочен русский человек, в тысячный раз подумал Лоллий. Не знаешь, что от него ждать. Или в морду даст, или последнее отдаст. Пространства ли России имеют над ним свою колдовскую власть? Врожденная ли ненависть к государству – и в тесной близости с ней исправная служба ему? Изредка ли, будто зарница, пронизывающий глубокую темноту его жизни евангельский свет? У Лоллия в романе был некий человек, обладающий возможностью свободного перемещения во времени. Он повидал всякую Россию – и княжескую, кипящую братоубийственными войнами, и петровскую, исхлестанную в кровь кнутом власти, и имперскую, с тупым упорством вынашивающую в своем чреве свирепое дитя, именуемое революцией, и сталинскую, заключенную в пыточный застенок, расстрелянную, скованную льдом, едва выбравшуюся из-под наваленной на нее исполинской горы трупов, и нынешнюю, о которой суждения этого вечного странника подобны надгробному рыданию. У России не осталось сил вступиться за своих одиноких героев и изгнать растленную власть. Некогда сильный ее народ выхолощен, отравлен, погружен в спячку и безмолвствует, полусонными глазами глядя на шабаш больших и малых вождей. Где-то уже каркнул ворон, но никто не слышит, что этому месту быть пусту. Сам Лоллий, пожалуй, думал не столь определенно; например, о вороне и его безнадежном пророчестве он даже и не помышлял, и это, насколько нам известно, не первый случай, когда создание вдруг оказывается глубже и прозорливее создателя. Оно выплывает из таких тайных глубин, которые автор и не знал в самом себе и из которых вдруг прорывается наружу багровыми сполохами будущего пожара. Обмирает душа. Неужто, о Боже?!