Психопомп

Очнувшись, Марк увидел себя на поле с пожухлой от зноя и колкой даже на вид травой. Позади в низких берегах несла свои мутные воды широкая река, через которую – вспомнил он – перевозил его в моторной лодке с чихающим мотором крепкий и мрачный старик с двумя сохранившимися зубами, по одному на каждую челюсть, в футболке с короткими рукавами и надписью во всю грудь: Silentium[56]. Наполовину вытянутая на берег, лодка едва качалась на быстрой воде там, где ее покинул Марк. Поджав ноги и широко открыв рот, старик спал на корме – но вдруг, как от толчка, проснулся, мельком взглянул на Марка, оттолкнулся от берега шестом и завел мотор. Тарахтя и расстилая над водой пелену сизого дыма, лодка пошла поперек течения к противоположному берегу, и чем дальше удалялась она, тем глубже становилась окутывавшая этот мир тишина. Впереди, на краю поля, он различил заросли кустарника, за ним мелколесье, за которым видны были верхние этажи и крыши домов. Сильно пекло. Он поднял голову. Солнца не было. Пепельного цвета низкое небо с багровыми пятнами на нем источало жар – наподобие того, каким пышет в бане крепко натопленная печь. Он побрел в сторону кустарника и леса и видневшихся серых домов, пытаясь понять, где он: в Раю? нет, разве Рай может быть таким тоскливым и серым? И на Чистилище не похоже. В Чистилище, наверное, веет ветерок, там прохладно и нет такого низкого, гнетущего неба. Я в Аду, понял Марк. Вытирая потное лицо, он продрался сквозь колючий, похожий на боярышник, кустарник и оказался в душном лесу из низких елок и кривых берез с сухими мертвыми ветками. Не слышно было ни единого голоса – ни человечьего, ни птичьего. Запинаясь о поваленные деревья, с хрустом обламывая норовящие хлестнуть по глазам ветки, он прошел этот лес насквозь и оказался неподалеку от многоэтажных домов, тесно расположенных друг подле друга и казавшихся одним огромным, далеко протянувшимся домом. Напротив высились точно такие же дома, а в узком пространстве между ними поставлены были сбитые из необстроганных досок столы и скамейки. И справа и слева, насколько хватало глаз, Марк видел такие же серые здания, и чем больше смотрел, тем тягостнее становилось на душе. Жара, ему казалось, стала сильнее. Тут заскрипела и громко хлопнула дверь, и из ближайшего к нему подъезда вышел человек в черной бейсболке, черных брюках и куртке тоже черной и белого цвета номером на груди и спине -1 260 253/7 512 ОР. Он снял бейсболку и пригладил ладонью редкие светлые волосы. Одутловатое его лицо показалось Марку знакомым. Он принялся вспоминать – и вспомнил минувшую зиму, тесный зал прощания при морге и этого человека в гробу. Убит был в пьяной драке в чахлом скверике среди обступивших его многоэтажных домов. Священник называл его Виктор. Виктор! – позвал Марк. Тот испуганно шарахнулся, обернулся и уставился на Марка пустыми глазами. Ты Виктор? – спросил Марк. Погоди, погоди, в растерянности пробормотал Виктор. Ты, что ли, живой? У тебя, я смотрю, прикид не наш. Ты живой? Марк кивнул. Живой. Ну, блин, ты даешь! – изумленно сказал Виктор. И никто про тебя не знает? Марк пожал плечами. Понятия не имею. А здесь что? – спросил он. Ты слепой? – как бы свысока спросил Виктор. Да ты только посмотри, блин, на эти гребаные дома! Ты внутрь загляни, ты оху…ешь, честное слово! Он дернулся, будто от удара током, и сморщился от боли. Гадство. Слова не скажи. Марк повторил. Что здесь? Виктор посмотрел на него с презрением. Не догоняешь? Ты в Ад попал, братан. А ты, спросил Марк, ты давно? Он не решился произнести: в Аду. Виктор сплюнул. Как сандали отбросил, так и попал. Мне когда мать говорила за Страшный суд, я ржал и говорил, тебе голову твои попы заморочили. У меня, говорю, два суда, две ходки, клал я на Страшный твой суд. Меня когда привели, я еще не проснулся, даже глаз не открывал. А потом открыл, посмотрел – и как-то сразу я понял, что здесь про меня всё знают, знают, что я болтал трезвый, какую пургу нес пьяный, кого обидел, кого… Всё знают. Он усмехнулся. И смотрит на меня седенький такой старичок и видит меня насквозь. А кто… старик этот… кто? – уже догадываясь, выдохнул Марк. Виктор дернул плечом. Без понятия. Говорят, Бог это был. Да разве Бог такой? А может, и в самом деле, откуда мне знать. Тут разве поймешь. Он молчит, а я голос слышу, как будто у меня наушники. Или как будто я сам себе говорю. Что ж ты, Виктор, так скверно жил. Я хотел сказать, как все, так и я, но не мог. Меня как замкнуло. И слышу: и не надо на всех ссылаться. У тебя своя была жизнь, ты, как мог, ей распорядился. Ты бы мог стать хорошим человеком. Ведь мог? Мог – не мог, сказал я, хороший – плохой. Какой есть. Так получилось. И тебе не жаль, я слышу, что ты не стал любящим сыном, честным тружеником, хорошим мужем и заботливым отцом – а стал позором своей матери, грязью человечества и сором земли. И умер, как жил – безо всякого смысла. Постыдно ты умер. Мне так обидно стало. Я правильный пацан, а он меня в грязь и сор. Какая я грязь? Какой сор? И умер со смыслом – я Толе Шершавому за «петуха» перо вставил, а потом его брательник, Вова Пестрый, меня завалил. А старик меня долбит. Ты все помнишь о своей жизни? Вспомни, как мать обокрал. Последнее взял и с дружками пропил. Вспомни, как Милу обидел. Она тебя полюбила, а ты ее оскорбил. Она руки на себя наложить хотела – ты помнишь? У нее ребенок от тебя. Девочка. Ты даже не знаешь, как ее зовут. У меня в груди горячо стало. А как пожилого человека избил? Ты ему нос сломал и два ребра. Ногами его бил. Помнишь? И ножом ты первый ударил. И убил. Потом и тебя убили – но, по сути, ты убил себя сам. Веришь, братан, я заплакал. И не от страха, что отвечать. Так тошно мне стало от моей жизни, так горько и стыдно, я тебе передать не могу. И слышу: тебе, Виктор, одна отсюда дорога – в Ад. Мне тогда все по барабану. Ну, Ад, и ладно, мне по хер, пойду в Ад. Иди, я слышу, а когда придет время, тебя позовут. И меня повели. Он помолчал, сглотнул и пожаловался, иногда курить хочется – сил нет. Думаешь, какая фигня, ты, Витя, мертвый, ты в Аду, а эта гадость так в тебя въелась. Марк спросил, а тебя… и других, кто здесь, мучают? Знал бы, промолвил Виктор, что здесь такое, сто раз подумал бы, как жить. У них тут для нас, для общего режима, воспитание есть – чистка души. Они ее у тебя вынимают и что-то с ней делают. А ты сидишь пустой, без души, и я тебе скажу, это хуже всякой боли. Пошел бы удавился, да здесь разве дадут! И потом – зачем давиться мертвому человеку? Да тут много всего… Если ты кончил кого-нибудь, порезал или пристрелил, то дают тебе нож и ставят перед тем человеком, которого ты уже кончал. Перед Толей Шершавым. Убивай! Ты кричишь, я не хочу! я не могу! я тогда пьяный был, его порезал, а сейчас не буду! Куда там. К тебе проводок прилепят, и ты захочешь, и рука твоя сама… И все? – спросил Марк. Виктор снова сплюнул. Ага. Держи больше. Ты его убиваешь десять раз, и всякий раз отказываешься, и всякий раз тебя заставляют… Ад кромешный. А ты, вдруг сказал Виктор, живой, а здесь. Ты как здесь? Сам не знаю, сказал Марк. А назад вернешься? Марк кивнул. Ты в Москве живешь? В Москве, ответил Марк. Слушай, друг, у меня мать в Бирюлево, Загорьевский проезд, дом семь, квартира одиннадцать, Гаврилова Анастасия Романовна. Ты ей скажи… не говори, что я в Аду, она плакать будет… скажи, я прощения прошу. В пустых его глазах промелькнуло страдание. Тупой я был в той жизни. Дерево, вздохнул он. Ну, будь, браток. Чтоб я тебя здесь никогда больше не встречал. Марк протянул ему руку; и он протянул свою. Однако вместо руки Виктора он пожал воздух. Вот так у нас, сказал Виктор, я – не я, одна видимость. Марк остановил его. Постой. Что значит номер у тебя на спине? И на груди? A-а, это… Семь тысяч пятьсот двенадцать – это, по их календарю, год, когда я сюда попал. А первое число – миллион двести шестьдесят тысяч двести пятьдесят три – мой номер порядковый на тот год. И две буквы – ОР – общий режим. Прощай, братан.