Психопомп

Марк стоит на опушке леса, еще не так давно горевшего в большом пожаре. Черные стволы, черные сухие сучья с пробившимися кое-где маленькими зелеными листьями. Прямо перед собой он видит две карликовые почерневшие березы, а за ними – бескрайнее, едва колеблющееся болото, покрытое зеленым мхом с прогалинами черной воды. Кое-где видны кусты вереска. Ни малейшего ветерка. Душно. Вдруг он слышит плеск воды и видит показавшегося на ее поверхности и отчаянно взмахивающего руками человека. Помогите, кричит он и цепляется за вереск. Наконец он нащупывает ногами какую-то опору, встает – и Марк узнает Сталина. Он тяжело дышит, лицо его облеплено тиной и грязью. Его рвет водой. Он утирается и с тоской оглядывается вокруг. Ни души. Тем не менее он кричит, и отчаянный крик его разносится над болотом. По-мо-ги-и-и-те!! Никто не отзывается. По-мо-ги-и-и-те! – снова кричит он. Молчание. Боже! – взывает Сталин. Я больше не могу. Тут безутешный его взгляд находит Марка. Эй, человек! – призывает Сталин. Помоги мне! Ну, что ты стоишь! Помоги! Да пошевелись же ты, черт тебя побери, нэ видишь, я тону в этом вонючем болоте! Помоги! Помоги, говорю, шени дэда мутели шевецы![67] В это время опора под его ногами уходит вниз, и он снова погружается в сомкнувшееся над его головой болото.

Некоторое время Марк не покидает своего места на опушке почерневшего от огня леса и не отрывает взгляд от далеко расстилавшегося перед ним ярко-зеленого ковра. Он ждет – покажется ли на его поверхности Сталин. Но того прочно засосала топь, и он бьется в мягких и крепких ее объятиях, пытается вырваться, глотает гнилую воду и слышит вкрадчивый шепот. Когда тебя простят все убитые тобой, все замученные, осиротевшие, все умершие голодной смертью, все умолявшие тебя о снисхождении, но так и не получившие его, все мужчины и женщины, старцы и дети, крестьяне и рабочие, инженеры и поэты, христиане и мусульмане, все, кого в глубокой ночи разбудил стук в дверь, после которого их поглотил созданный тобой зловещий мир насилия и неволи, – тогда и только тогда ты сможешь надеяться на смягчение твоей участи. Он думает: их же миллионы. Где взять силы, чтобы перед каждым склониться? Вспоминает тщедушного человека с гордо вскинутой головой. Огненная строка вспыхивает. Только слышно кремлевского горца, душегубца и мужикоборца. И про его пальцы сказано, жирные, как черви. Душит лютая злоба. Прощения просить у этого жидка? Он задыхается. Отвратительная вода заполняет его до самого горла и вливается в легкие. Глоток свежего воздуха дайте мне вместо этой воды! А вкрадчивый голос все шепчет и шепчет ему: они тоже умоляли, о, дайте нам воздуха! дайте хлеба! дайте, наконец, свободу! Ты не отвечал им, и они страдали и умирали в мучительной тоске.

Марк обнаруживает, что Сталин в болоте не один. Он видит выбравшегося на поверхность человека, о котором нельзя с уверенностью сказать, мужчина это или женщина. Он всматривается и наконец узнает: это Землячка, Розалия, залившая кровью Крым. Она близорука. Беспомощно простирает руки, но тут же снова тонет в болотной жиже. Он видит человека с отталкивающим лицом злобного дурачка. Это Ленин, которого погубила подхваченная в молодости «французская» болезнь. Он открывает рот и мычит. Марк слышит. Н-не н-надо, умоляет дурачок и хлопает руками по воде. Н-н-адя. Ты где? Я больше н-не бу-уду. Но кто-то тянет его вниз, и, рыдая, он исчезает в болоте. Кого еще видел Марк из обитателей болота? Среди многих он узнает лишь некоторых. Одного в халате когда-то белом, а в болоте приобретшем грязно-серый цвет, со скошенным левым глазом и несколько оттопыренными большими ушами он вспоминает с большим трудом – и то лишь потому, что тот отплевывается и бормочет: кому кураре, кому рицин, кому кураре, кому рицин… Его фамилию припоминает Марк: Майрановский и даже имя и отчество: Григорий Моисеевич, знаменитый в секретных кругах отравитель, заведующий сверхсекретной лабораторией на первом этаже углового здания в Варсонофьевском переулке. Сюда привозили приговоренных к смертной казни заключенных или похищенных в разных городах нашей родины и даже за ее пределами противников советской власти. Григорий Моисеевич недрогнувшей рукой вкалывал им рицин и с чисто научным интересом наблюдал, скоро ли они отойдут в лучший мир и не останется ли в их организме следов яда.