Психопомп

Он всматривался в черную бездну минувшего, и голова у него начинала медленно кружиться. Во тьме мерцали звезды; земля раскалывалась на части, Америка отплывала от Европы, и между ними возникал океан с неспокойной темной водой; как уходящая гроза, глухо шумело время. Народы, страны, войны, подвиги, предательства, низость, благородство – все поглотило оно и на смятенные вопрошания отвечало великим безмолвием. Тревожным сном становилась для Марка история. Так призрачны и смутны были некогда совершившиеся события, таким подчас окутаны туманом, так безначально и бесконечно вилась их цепь, что он замирал в изумлении и трепетном ожидании, подобно человеку, осмелившемуся задать вопрос Сфинксу. Разве можно принимать действительность как она есть и не понимать ее смысла? Что изменилось бы в мире, если бы вместо Марка Лоллиевича Питовранова на свет появился бы кто-то другой, например, Луиза Ивановна Николаева? Он пожал плечами. Ничего. В чем мучающая человека загадка истории? Какой смысл в убийстве Бориса и Глеба; сожжении Аввакума; в голодоморе, задушившем миллионы людей? Ведь не может быть, чтобы все это свершилось исключительно благодаря властолюбию Святополка, озлоблению царя Федора Алексеевича и сатанинскому стремлению Сталина сломать хребет крестьянству Украины и России? Вопросов тьма, ответа никакого. Почему из хорошенького пухлого младенца вылупился Гитлер, а из недоучившегося семинариста – Сталин; почему один свел с ума Германию, а второй выпустил половину крови у России; почему один с целеустремленностью маньяка загонял в газовые камеры евреев, а другой расстреливал и морил в лагерях свой народ? На лекции о Петре Первом Марк вылез с вопросом: если Петр с замечательной легкостью велел России считать время не от сотворения мира, а от Рождества Христова, то не является ли это свидетельством условности самого понятия времени? Росчерком пера царь вымарал из русского календаря пять с половиной тысячелетий – и земля не вздрогнула, и небеса не обрушились. Александр Аристархович Богданов, профессор, человек пожилой, но далеко еще не уставший от жизни, что, в частности, выражалось в его внимании к хорошеньким студенткам, вопросу Марка обрадовался, словно нашел золотую монету. Как ваша фамилия? Питовранов? Прекрасно, Питовранов! Так он воскликнул. Ваш вопрос имеет отношение к любому историческому событию и к действиям любой отмеченной в истории личности. Ответ как будто бы есть: Петр изменил русский календарь, дабы привести его в соответствие с европейским. Говоря несколько шире, он вообще тяготился медленным, с его точки зрения, движением времени. Отсюда его реформы, осуществляемые самыми дикими, вполне революционными средствами, его вечная спешка, его пропущение времени подобно смерти и его безжалостный кнут, которым он с первых дней восшествия на престол хлестал русский народ. Кто готов удовольствоваться очевидным – пожалуйте. Вот вам причина, вот вам и следствие. Ответ же более глубокий требует от вопрошающего прежде всего интеллектуального смирения… да, да! смирись, гордый человек, Питовранов или Иванов, свяжи свой ум, не требуй подобающей науке ясности, не прилагай к истории лекал математики, ибо у тебя нет настоящего ответа ни на один из вопросов. Александр Аристархович помолчал и добавил с нескрываемым удовлетворением: и быть не может. Для мыслящего человека история есть постоянная пытка. Да, собственно говоря, что мы вообще понимаем под историей? Пять-шесть тысяч лет, не более. Пустяк. Темны для нас сотни тысяч лет предыстории, едва светлее прометеевская эпоха, черным-черно, непроглядно наше будущее. Какая сила стоит за всем тем, что совершается на нашей планете? какой смысл в самом человеке, его появлении и развитии? некогда он был с дубиной, теперь – с Интернетом; когда-то разил врагов мечом, теперь – ракетой; лечился корой дуба, а сейчас – аспирином; не знал письменности, а теперь говорит и сочиняет на двуна-десяти языках, – однако по-прежнему его жизнь подчинена закону старения и смерти, и он, как прежде, уходит из этого мира, так и не поняв, зачем он в нем появился. Смышленые молодые господа и прелестные молодые дамы! Нам остается лишь размышлять над нашим прошлым, вдумываться в настоящее, не пытаться заглянуть в будущее – и? С чувством выполненного долга Александр Аристархович сказал – ждать конца истории. Там, в конце, когда земля прейдет и неба не станет, будет получен ответ на все наши вопросы. Там, – он повел рукой, или указывая открывающуюся ему необозримую даль, или, напротив, привлекая всеобщее внимание к чему-то близкому, что уже при дверях, – станет понятно, с какой целью неведомая нам сила вела нас по дорогам времени, почему во все века и во всех народах попускалось страдание безвинных, отчего наша короткая жизнь наполнена скорбью, а благо людей так редко становится искренней заботой власти. Спросили Александра Аристарховича: неведомая сила – это Бог? – на что он ответил с подкупающей откровенностью: наверное. Однако речь идет не о том Боге, кому молятся в синагогах, православных церквях, католических костелах и протестантских кирхах. Когда человек остается один на один с последними вопросами бытия, когда его овевает дыхание вечности, когда он всем существом своим ощущает присутствие непознаваемого – тогда он произносит это слово – Бог, – вкладывая в него всю свою тоску, всю свою боль и всю надежду. У Дюрера есть гравюра, на которой изображены рыцарь, смерть и дьявол. Представьте: в ущелье, закованный в латы, едет на коне рыцарь с копьем. Александр Аристархович выпрямился на своем стуле, словно сидел в седле, и придал лицу выражение суровой сосредоточенности. Кто-то хихикнул. Александр Аристархович не обратил внимания. Ужасно это ущелье, где стоят деревья с голыми черными сучьями, словно недавний огонь попалил пробившуюся на них листву, на земле лежит череп – безмолвное свидетельство о погибшем здесь путнике – странствующем ли рыцаре, купце, нагруженном ходовым товаром, крестьянине, отправившемся в неведомые земли в поисках лучшей доли, – о, жестокая участь! – и только где-то вдалеке, на вершине горы, виден обнесенный стеной град с высокой колокольней, образ Небесного Иерусалима, грезе скорбящего человечества, его золотом сне и последнем утешении.