Психопомп

лесов, шелесте трав и пении порхающих над тобой жаворонков. Каким покоем дышат твои луга, как высоко над тобой налитое густой голубизной небо и как согрета ты ласковым солнцем. Но отчего так печальна твоя улыбка; отчего слезы набегают на твои очи; отчего так грустна твоя колыбельная? Слышно, поют псалом в шатре. Помилуй мя, Боже, по великой милости Твоей… Тебе единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих… Такой славный. Почему он кается? В чем согрешил? Перед каким искусом не устоял? Излишние вопросы. Человек родившийся уже согрешил, и всю жизнь, до смертного часа, плачет о своих грехах, как Адам, изгнанный из рая. И знает сердечным знанием, что всякий час для него может быть последним, и страшится предстать перед Судом с душой, не очищенной покаянием. Смутными мыслями ныне отягощен. Брат единокровный словами выражает к нему свою любовь, в тайных же помыслах злоумышляет его погубить, дабы нераздельно владеть отцовским наследием. О, брат. Дети одного отца мы. К чему стремишься. Скажи. Мал тебе кажется твой удел? – возьми моего половину. Всевидящий Бог не даст солгать: избытком владения, богатством, властью не обольщусь. Владение тяготит; богатство душит; власть лишает покоя. Стольный град хочешь взять под себя? Владей. Какая польза собрать все сокровища, кроме главного, без которого всяк человек нищ и бесприютен, – без упования на жизнь вечную. Брат. Не проливай крови. Аз перетерплю мои страсти – но не губи душу свою. Не внемлет. Не понимает. Други мои, люди русские. Слышите ли крадущиеся шаги вблизи шатра моего? Так тать пробирается темной ночью к своему злодейству. Невинного, идут меня убить. Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой… Встанет ли на их пути ангел с огненным мечом? Глас чудный прозвучит ли над ними с грозным предостережением? Падет ли на них молния? Господи милосердный, вступись за меня, повергни ненавистников моих, запрети им творить черное свое дело. Идут. Как агнец, буду заклан в жертву вечернюю, чтобы отныне и до века искоренилось на Руси всякое зло. Что делаете – делайте скорей. Откинув полог, вошли. Пал бездыханным Георгий, слуга мой верный. И мою грудь три копья пронзили. Лютая мука. Кровь вытекает. Звездное небо надо мной. Небеса мои прекрасные, примите вздох мой последний; земля моя милая, напоил я тебя кровью моей. Цветок красоты нездешней пусть поднимется на месте сем, как память обо мне в род и род. Так Авель принял смерть от руки брата своего, Каина; но не благая ли участь – стократ умереть, чем стать богоотступником и братоубийцей?

Еще видел густой, темно-серый дым с пробивающимися в нем бледными на ярком весеннем солнце языками пламени; а в дыму и огне – привязанного к столбу изможденного старика с длинной бородой и космами седых волос по плечи. Пламя лизало ему ноги, поднималось выше, и лицо его с широко открытым ртом должно было вот-вот скрыться в дыму. Он еще держал высоко поднятую правую руку со сложенными в двуперстие пальцами и последними словами выхрипывал предсмертное наставление собравшейся возле жертвенного огня толпе, убогим избам и церкви невдалеке, чтобы стояли в вере, а не то… Но что будет, если народ дрогнет и станет креститься тремя пальцами, в горницах повесит иконы нового письма, а в церкви вместо аллилуйи сугубой будет петь трегубую, он промолвить не успел. Высоко взметнулось пламя, дым поднялся к ясному небу и скрыл из глаз столб с привязанным к нему страдальцем. Дунул ветер, весело затрещали сложенные в сруб сухие бревна, и женский голос пронзительно закричал из толпы: отец! отец! моли Бога о нас!

Видел также деревню с озером на окраине, зарослями ивняка и малорослой ольхи на высоком берегу, пересеченными спускающимися к воде тропами. Кругом лежала степь, поля с заросшими сорняком озимыми; пыльная дорога вела в деревню, в этот полуденный час застывшую в глубокой тишине, словно все – и люди в избах, и собаки в будках, и скотина в хлеву – еще не очнулись от тяжелого сна. Изредка скрипела и хлопала отворенная дверь, и лениво клевавший мертвое человеческое тело ворон отвлекался от своего занятия и смотрел вдоль улицы блестящими холодными глазами. Повсюду лежали люди с серыми отекшими лицами и вздутыми животами. Среди них были еще живые, пытавшиеся подняться и падавшие замертво в дорожную пыль. Скрип колес послышался вдалеке. Нагруженная телами мертвых людей телега въезжала в деревню. Ворон недовольно повел головой, подождал и, взмахнув крыльями, взлетел тяжело и неохотно.

«Не нажрался еще», – сплюнул возница, худой мужик в пиджаке с продранными локтями, солдатских галифе и разбитых американских башмаках.

«Нажрется», – равнодушно откликнулся сидевший рядом парень в гимнастерке, фуражке с ободранным околышем и трехлинейкой за плечами.

«А всех не забрать».

«Сколько влезет».