Психопомп

Все связанные с похоронами тягостные обязанности взял на себя Марк: договаривался с агентом, выбирал для Ксении последний наряд, обзванивал родственников и друзей. Только однажды он обратился к отцу, дабы разрешить вызвавший затруднения вопрос о кладбище. В самом деле, где предать тело земле – рядом с Андреем Владимировичем, отцом Ксении, скончавшимся два года назад и похороненным на Троекуровском кладбище, или на другом, Загородном, где лежали родившие Лоллия Питовранова Алексей Николаевич и Анна Александровна, всем Царство Небесное, – где? Покидая мужа и сына, Ксения по этому поводу не высказала своего желания. Долгий взгляд устремил Лоллий на фотографию Ксении, снятую в золотую пору первых лет их супружества. Милая тень. Чему ты так беззаботно смеялась? Я не помню. Всю жизнь я был недостоин тебя. Но поверь, бывает и так, что быть живым хуже, чем мертвым. Он не мог отвести глаз от ее лица с его небесным, согревающим сердце очарованием – и наливал, и выпивал, и занюхивал черным хлебом. Марк осуждающе качал головой. При этом Лоллий сохранял способность к мышлению, пусть несколько затуманенному, и, поразмыслив, сказал следующее. Все как будто указывает на Троекуровское кладбище, где Андрей Владимирович, отец, и мать, запамятовал имя, а также отчество. Теща моя. Но, отвлекаясь от сегодняшнего дня, – и он снова взглянул на драгоценный образ – спросим – а где упокоится раб Божий Лоллий? Ведь придет час, – вижу черного человека! слышу крадущуюся походку, приговор мой вижу в костлявой руке! – и уже близок он, когда вынесут меня из этого временного моего жилища и понесут прописывать и поселять в квартиру куда меньше самой тесной хрущобы, зато вечную. Есть, однако, крохотная надежда. Сам не решаюсь себе в ней признаться. Он меня сотрет, и Он же меня подымет из гроба. И скажет: да, Лоллий, большая ты и скверная свинья, но чистая Ксения, любимая раба моя, очень за тебя просила, указывая, что ты только кажешься дурным, а на самом же деле – благородный, прекрасный человек. Уж эти мне женские сердца! Так и быть. Не отправлю тебя на сковородку, которой ты достоин, свинтус ты этакий. Ступай, гуляй с ней по моим лугам. И ты, Марк, выслушай наше заявление и запомни, что раб Божий Лоллий желает обрести вечный покой вблизи своих родителей, участок двести шестьдесят шесть, родина Питоврановых. Он выпил и занюхал. Теперь рассудим далее. В мире и согласии прожили мы с любимой моей более четверти века, и жили бы и радовали бы друг друга еще и еще, если бы не принятое там, – он указал пальцем в потолок, – немилосердное решение. Боль разрывает сердце. Желала бы верная и возлюбленная жена моя быть со мной в разлуке в своем посмертии? Ни в коем случае. Ибо сказано, – он смахнул набежавшую слезу, – и будут, сказано, одной плотью. Следует добавить, – да, подтвердил он, непременно добавить! – и одной душой. Да не разлучимся мы никогда. Ты понял? – с какими-то даже угрожающими нотками в голосе обратился он к сыну. Никогда! Однако и еще нашелся вопрос, с которым Марк приблизился к отцу, со страдальческим лицом дремавшему перед портретом Ксении и почти опорожненной бутылкой. Осталось на три пальца. Все сейчас отпевают, произнес Марк, на что Лоллий, вскинув голову, отвечал: «Ну, и что?» Марк пожал плечами. Не знаю. Все отпевают. Он помолчал и сказал: «Так лучше». «Я подумаю», – пообещал Лоллий, полез в записную книжку и принялся ее листать, приговаривая, как же я его записал? на какую, черт подери, букву? на «о»? отец… нет, на «о» все какой-то Охлобуев и вот еще Охлобуев, а кто такой Охлобуев, зачем Охлобуев, понятия… а! вечер был в Литературном доме, он препогано читал Бродского, выл, как голодная дворняжка… костяной человечек, но водку пил куда лучше, чем читал… И все про политику. Моя партия. Иди-ка ты на хрен, мой фюрер, сказал ему Лоллий, одним-единственным словом нажив в нем смертельного врага. И без того обрыдли разнообразные путины, а тут еще ты. Ступай, стреляй ворон в парке, а 1а Николай Александрович. На «о». Где «отец»? Ордовский есть, Огурцов есть, Орлов… «отца» нет. Какую букву искать? Его как… кажется, Смирнов. Берем «с». Солдатов, Соколов, Сахаров. Вот Смирнов. Нет, не «отец». Или «а»? Александров, Артемьев, Анастасьинский Игорь Ильич… Румяный критик мой. Ага! Отец Антонов Алексей Петрович. Нашел! «Видишь, – предъявил он Марку страницу записной книжки, куда когда-то занес он отца Антонова. – Священник. Абсолютно. Где, однако, я с ним познакомился? Вот в чем вопрос». В Литературном доме? Нет, никакого отношения. Он ни-ни. Ни грамма. Что делать такому человеку в литературной среде? У знакомых? Не было таких знакомых, у которых знакомым мог быть поп. Постой. Кажется. Три… нет… почти четыре года назад у Лоллия из левой почки пошел камень. «Помнишь, – спросил он, – как я вопил? Не приведи Бог, такая боль». Ксения вызвала скорую, и его увезли в больницу, где на второй день камень вышел, оказавшись крошечной, меньше спичечной головки, но при этом необыкновенно мучительной сволочью. В одной с Лоллием палате лежал он – Антонов Алексей Петрович, славный человек, и тоже мучился и рожал. Схожее страдание сближает. Алексей Петрович сразу представился священником и спросил, посещает ли Лоллий храм. Лоллию стало неловко. Не врать же. Редко, вздохнул он. По чести говоря, он все-таки солгал, потому что и сам не помнил, когда был в церкви последний раз. Как-то так, знаете. Руки не доходили, ноги не шли. Безбожным было детство; атеистической – юность; и лишь в зрелые годы пришло признание высшей силы, источника бытия, недолгих радостей и многих страданий, среди которых камень в почке есть лишь краткое предисловие к главной книге нашей жизни. Русская литература в основном христоцентрична, изрек Лоллий, хотя многие ее представители предпочитали церкви кабак. Дорогой мой человек, промолвил Алексей Петрович, о. Алексей, постанывая от зашевелившегося камня, я вам желаю… от умственной… литературной веры… к вере сердечной. Где и сердце, и разум, и где они на равных… Алексей Петрович стиснул зубы, и лоб его покрылся бисеринками пота. Пришли с капельницей.