Психопомп

Да ты погляди вокруг, вскричал ее вдохновившийся и обретший нескованную речь спутник. Она послушно глянула. Осталась позади Гончарная набережная. В светлых сумерках виден был там застывший, как изваяние, старичок, с непостижимым упорством ожидающий, что какой-нибудь заблудший карась ухватит наконец насаженный на крючок хлебный катыш. Через дорогу, у него за спиной, стоял милый светло-желтый особняк, на который со словами, вот на чем отдыхает глаз, указал Марк. Увидела она рекламную тумбу с афишей, зазывающей на концерт гитариста и исполнителя популярных песен «Грустного Грудского», новенькое, с иголочки здание банка «Открытие» с каким-то особенного вида фонарем у входа, несколько приземистый, но тоже новый жилой дом по соседству, глянула на правый берег, где вдалеке высилась колокольня церкви Софии Премудрости Божией, и неуверенно сказала, я посмотрела. И что? – потребовал объяснений Марк. Она пожала плечами и рассмеялась. Ну тебя. Все то же. Река, город, люди, машины. Разные дома. Здесь мотоциклы продают, там зубы лечат, а там предприниматели заседают… Солнце садилось. Над высотным домом стояло угольно-черное облако со сполохами алого пламени в его глубине; река отсвечивала темнеющим у берегов нежно-розовым блеском; слепящими белыми огнями вспыхивали окна. Они вступили на Малый Ухтинский, заглянули в темные воды страдалицы Яузы и двинулись дальше, в гулкий полумрак под Большим Ухтинским, миновали старинный желтый двухэтажный дом с шестиколонным портиком и замедлили шаг у протянувшегося вдоль набережной строгого вида здания. Был в нем когда-то воспитательный дом. Сколько ему лет? Двести? Триста? Бездна времени. Скрылась во тьме учредившая его императрица Екатерина; ушли вслед за ней почетные опекуны и главные надзиратели; почил бывший потомственный дворянин Модест Станиславович Сокольский, трудившийся делопроизводителем в профсоюзе ломовых извозчиков; под грохот салюта один за другим отправлялись на тот свет служившие в этих стенах генералы и адмиралы; теперь хозяином дома стал Артур. Мираж. Наваждение. Сон. Как в капле воды, в этом доме отразилась загадка всемирной истории, ее словно бы случайность, в которой скрыт до сих пор непонятый нами смысл. Человек середины не утруждает себя размышлениями подобного рода – и поистине в этом есть милосердная мудрость жизни, ибо, задумавшись и встав перед Сфинксом с мучительным вопросом, мы вряд ли дождемся внятных ответов и удалимся с убеждением в бессмысленности происходящего и желанием, не дожидаясь Атропос, собственноручно перерезать нить своего существования. Вам не понять тоски, с какой я гляжу на этот дом. Вам не понять, отчего я думаю, что лучше было бы ему сгореть в пожаре Москвы или взлететь на воздух вслед за взорванными по приказу Наполеона башнями Кремля, чем в двадцать первом веке поступить на службу отвратительнейшему произведению падшей человеческой мысли – российскому капитализму. Оля взяла его за руку. Ты заснул? Он ответил. Да. Уже виден был отсюда Иван Великий в своей золотой шапке, а еще дальше – напоминающие кривые острые зубы здания делового центра на Пресне. Она сказала, не понимаю, чего ты хочешь. Чего я хочу? – переспросил он. Вот, послушай. Сейчас. Вот. Здесь мир лежал, простой и целый, Но с той поры, как ездит тот, В душе и мире есть пробелы, Как бы от пролитых кислот[33]. Помолчав, она промолвила, как безнадежно. Это кто? Ходасевич, ответил Марк. Ходасевич, откликнулась Оля и своим чудесным, низким, чуть хрипловатым голосом повторила: в душе и мире есть пробелы… Она вскинула темно-русые брови. Пробелы? Да, отозвался он. Пустыни мира. Его духовное пространство, испещренное большими и малыми черными пятнами, какие остаются после лесных пожаров. Пепелище на месте дома, в котором человек прожил тысячу лет. Может быть, я появился на свет не в те годы, может быть, всему причиной моя работа, но для меня несомненно перерождение жизни, ее стремление к другим ценностям, ее славословие другим богам. Погоди. Она сжала его руку. Разве жизнь не должна меняться? Разве мы должны оставаться такими, какими были люди, построившие вот эту церковь? Зачатие Анны, сказал Марк. Шестнадцатый век. Все погромили, а она уцелела. Где мы, рассудила Оля, а где шестнадцатый век. Или воспитательный дом. Века между нами. Мы – не они. Марк кивнул, соглашаясь. Да. Но было ли там больше добра? Или зла? Бедные малютки в воспитательном доме и их сирые матери – это добро? Несомненно. Но дети в его стенах мерли как мухи. Скорее всего, от скудного питания, тощей одежки и забулдыги-лекаря. Да и воровали из их котла – как воровали всегда, везде и повсюду, что менее чем через сто лет одним словом подтвердил Карамзин: «Воруют». Между тем существование зла необходимо, ибо только рядом с ним мы можем различать добро. Однако мне кажется, он сказал, наше нынешнее добро является нам с какой-то безнадежностью, словно оно чувствует все увеличивающуюся и превосходящую силу зла. Ты мне возразишь и скажешь, что всякий век вздыхает о нравах века минувшего и со скорбной завистью находит в прошлом всевозможные образцы человеческих добродетелей. Если бы ты была историком и читала Ключевского, то назвала бы добрых людей Древней Руси – Ульяну Осорьину и «евангельского» человека Федора Ртищева, а из более поздних времен взяла бы немца Гааза, русского святого… Я у него на могиле была, на Введенском кладбище, сказала Оля. Там написано: спешите делать добро. Вот-вот, откликнулся Марк. Но и тогда труды добрых людей были каплей в море, ведром воды на пожаре, а теперь – капля, возможно, несколько увеличилась и тушить огонь устремляются машины, но зато море стало куда больше, а пожар – беспощаднее. И все это – может быть, может быть, может быть, трижды повторил он – свидетельствует о приближении окончательного крушения. Нет! Оля воскликнула. Как ты можешь предсказывать! Мы не знаем. Он сказал. Я тоже не знаю. Но я чувствую.