Псоглавцы

— Да, так вот… Добрался я до Вены, и там тоже — никакого толка. Ну, думаю, остается одно — идти к императору. И пойду! Только к нему не так-то легко попасть. Сколько я бегал, обивал пороги, сколько денег мне это стоило! Теперь-то я поступил бы уже по-иному, но тогда я еще не знал верного пути. Но в конце концов я все-таки добрался до императорского дворца. Я и мой старший сын Якуб. Я его взял с собой — пусть тоже посмотрит да запомнит хорошенько. Ну, дворец, я вам скажу, такая красота и роскошь… Всюду мрамор, шелка, золото! Последний слуга — как самый важный пан у нас, весь в бархате, в золоте. Вели нас через столько покоев, что мы и счет потеряли. Один за другим, как по шнуру отмерены, и один красивей другого, ошалеть можно! Мой Якуб на каждом шагу останавливался и озирался, да я и сам, если бы не помнил все время, зачем пришел, тоже глаза таращил бы. Наконец, пришли мы в один покой, и тут нам сказали, чтобы мы подождали — присядьте, мол, пока. А стулья там обиты самым дорогим бархатом, как у нашего соборного настоятеля на рождественском облачении — знаете, с золотой вышивкой. И сидеть мягко. Только не успели мы оглянуться, как появился этакий вельможный пан, — я уже знал, что это камердинер, — проводил он нас в другую, меньшую комнату. Тут распахнул занавес, — очень красивый был занавес вместо дверей, — и мы очутились в самом торжественном из всех покоев, а против нас стоят два сановника. Нам по дороге сказали, что надо сделать, да я и сам знал. Мигнул Якубу, и оба стали на колени…

— А как выглядел император?

— А кто был другой? — спросили разом Псутка и Немец.

— Тот, другой, был императорский канцлер. Одет он был пышно, богато, как генерал. А император — вы бы никогда не подумали, — совсем просто. В большом парике, камзол темный, без всякого шитья, чулки и башмаки черные, — ну, словно какая-нибудь духовная особа. И добрый! Сейчас же сделал знак, чтобы мы встали. «Чего вы хотите?» — спрашивает. «Ваше императорское величество!» — говорю я и начинаю ему рассказывать. Выложил все покороче, но обстоятельно. Он выслушал, раза два кивнул головой, сказал что-то канцлеру по-французски, а потом вдруг снял с плеч плащик, легонький такой, шелковый, бросил его мне на плечо: «Возвращайся с богом домой, тебе будет оказано правосудие!»

— Ну? Ишь ты! — раздались голоса слушателей, хранивших глубокое молчание, пока Юст рассказывал о своих приключениях.

Юст бросил на ходов неуверенный взгляд своих черных глаз и, удовлетворенный произведенным впечатлением, продолжал свой рассказ с еще большей живостью.

— Можете себе представить, что со мной творилось! Но я совсем не растерялся. Благодарю, кланяюсь, выхожу, как полагается, пятясь задом, и уже остается только перешагнуть порог, как вдруг вижу — канцлер манит меня пальцем. Я останавливаюсь. «Вы из Домажлице?» — спрашивает канцлер. «Так точно, высокороднейший пан канцлер». — «Так вы, наверное, знаете ходов?» — говорит он. «Как же мне не знать их, ваша милость…»

Тут Юст замолчал из-за шума, поднявшегося среди ходов. Недоверчивые восклицания и возгласы удивления слились в сплошной гул. Брыхта вскочил с места, за ним Немец и молодой Шерловский. Козина, который все время слушал Юста опустив глаза, поднял голову и выразительно взглянул на собравшихся, особенно на драженовского дядю. Сыка старался унять шум, чтобы дать возможность Юсту договорить.

Улыбнувшись, тот продолжал свой рассказ.

— «Как же мне не знать их, ваша милость, говорю, ведь мы соседи». — «Давно о них ничего не слышно, — говорит канцлер. — Прежде они частенько приходили с жалобами. Должно быть, у них теперь хорошие паны и они всем довольны».

При этих словах поднялся невообразимый шум и гам, в котором можно было разобрать только, как Брыхта злобно захохотал и стукнул о пол острым наконечником чекана. Но шум разом утих, когда седовласый Криштоф Грубый, встав с места, подошел к Юсту и, серьезно глядя на него, спросил:

— Правду ли вы говорите?

— А почему мне не говорить ее? — решительно ответил Юст. — Жаль, что я не взял с собой сына, он бы подтвердил. Что же мне, присягать, что ли? Все это — святая правда. Понимаете? Все, что я сказал.

— А больше канцлер ничего не говорил? — допытывался Грубый.

— Больше ничего.

— А почему вы не рассказали ему всего, как расправляется с нами тут Ломикар? — крикнул Брыхта.