ПСС. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

К вечеру канонада стала стихать,[1929] но заревы с разных сторон стали виднее. Опять завыли с разных сторон повышедшие из подвалов бабы. Ферапонтов[1930] на дворе сам запрягал[1931] телегу, кричал на работников. Бабы с криком и плачем бегали из дома к подводам.

Солдаты, не рядами, а как муравьи из разоренной кочки в разных мундирах и в разных направлениях, но с одинаковым то робким, то наглым видом, бегали по улицам и дворам.

Кучер Алпатыча, бледный и с испуганным лицом, на измученных лошадях приехал к дому и рассказывал свои похождения. Алпатыч не слушал его и не ответил на его вопрос: «сейчас ли ехать?» Алпатыч с остановившимися глазами сидел у ворот и смотрел на то, что делалось перед ним. По улице шел и ехал народ.[1932] Какой-то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад. Молодой месяц весело и ясно светил над городом.[1933]

— Братцы, отцы родные, защитите Россию православную! — говорил Алпатыч, обращаясь к солдатам и низко кланяясь и крестясь.

* 225 (T. III, ч. 2, гл. V).

10-го августа колонна, в которой был его полк, поровнялась с Лысыми Горами. Князь Андрей два дня тому назад получил известие, что его отец, сын и сестра уехали в Москву.[1934] Известие было ложно. Сын его действительно выехал в Москву с Десалем, но старый князь был так болен, что его могли довезти только до Богучарова. Княжна Марья только для успокоения[1935] брата писала ему, что они уезжают.

— В дрожечках поедете в Лысые Горы? — спросил его[1936] на последнем переходе камердинер, и не допускавший возможности не поехать.

«Да, я должен ехать», подумал князь Андрей, хотя ему и очень не хотелось этого, «это — мой долг — распорядиться в имении отца, посмотреть по крайней мере».

Он велел оседлать двух лошадей и поехал с Петром верхом. В деревне, через которую они проехали, было всё то же: дома были старики, всё остальное было на работах; мужики пахали, бабы мыли на пруде белье и кланялись испуганно и низко.

Князь Андрей подъехал к сторожке. У каменных ворот въезда никого не было, и дверь была отперта. Дорожки сада уже заросли, и телята и лошади ходили по английскому парку. Какая-то женщина и мальчик увидали его и побежали через луг. Петр поехал на дворню.

[Далее от слов: Князь Андрей подъехал к оранжерее кончая: Толпа мужиков и дворовых шла по лугу с открытыми головами, приближаясь к князю Андрею близко к печатному тексту. T. III, ч. 2, гл. V.]

— Прощай, старый друг! — сказал князь Андрей, обнимая Алпатыча. Алпатыч прижался к его плечу и зарыдал.[1937] Князь Андрей оттолкнул его и твердыми, решительными шагами подошел к мужикам.

— Здравствуйте, ребята! Вот я Якову Алпатычу всё приказал, его слушайтесь. А мне некогда.[1938] Давай лошадь, Петр. Прощайте…

— Батюшка, отец, — слышались голоса.[1939] Князь Андрей сел верхом и галопом поехал вниз по аллее.

* № 226 (T. III, ч. 2, гл. IX–XIV).

Алпатыч[1940] внимательно посмотрел на Дрона и нахмурился. Он стоял перед Дроном совершенно в той позе, в которой стаивал перед ним старый князь.

— Ты, Дронушка, слушай, — сказал он. — Ты мне пустого не говори. В 150-ти дворах 30-ть лошадей есть…

— Ей же ей, нет, Яков Алпатыч, мы бы рады, — отвечал Дрон, улыбаясь.

Алпатыч еще более нахмурился.

— Эй, Дрон, худо будет, — сказал Алпатыч, покачав головой.

— Власть ваша! На чем было….

Алпатыч перебил его.

— Эй, Дрон, оставь, — повторил он, вынимая руку из-за пазухи и торжественным жестом указывая ею на пол под ноги Дрона. — Я не то тебя насквозь, я под тобой на три аршина всё наскрозь вижу.

Дрон смутился и, опустив глаза, молча переминался с ноги на ногу.

— Ты вздор-то оставь, а то… — сказал Алпатыч, грозно подвигаясь к нему и, взяв Дрона за аккуратно запахнутый армяк, стал потрясать его из стороны в сторону. Дрон, большой, сильный мужик, равномерно и покорно раскачиваясь туловищем вперед и назад, стараясь угадывать движения руки маленького Алпатыча, ни в чем не изменял ни выражения своего опущенного твердого взгляда, ни покорного положения рук.

[Далее от слов: Eгo сиятельство, князь Андрей Николаич, сами мне приказали кончая: отвечал: «слушаю-с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее близко к печатному тексту. T. III, ч. 2, гл. IX–X.]

— Так ты ничего не слыхал? — сказала ему княжна. «Ежели бы он знал это!» сама себе проговорила княжна. Тихон не выдержал этого обращения и заплакал, целуя руки княжны.

«А я жалела тогда Тихона!» подумала княжна Марья и сама заплакала, отрывая от Тихона свою руку, которую он мочил слезами. «Да, мы с ним его больше всех любили!» подумала она. Но в то время, как она думала это, в комнату вошел потребованный староста Дрон, которого она называла Дронушкой, и с выражением хитрого и тупого недоверия стал у притолки.

Княжна Марья прошлась по комнате и с высохшими, блестящими глазами остановилась против него.