ПСС. Том 15. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть третья

«Да, Каратаев где?» подумал он и, остановившись, оглянулся назад. Из-под горы виднелась в толпе других движущихся, приглядевшихся товарищей фигура Каратаева, покрытого рогожкой. Он сидел, подле него лиловая [?] шавка.[857] И около него стояло несколько человек. «Что такое?» подумал Пьер. «Уж не ослабел ли он?»

Пьер вернулся назад и услыхал слова немца-солдата:

— Der Alte kann nicht mehr gehen.

— Nun lass ihn[858]

Пьер подошел к Каратаеву.

— Прощавай, Петр Кирилыч, моченьки моей нет, — сказал Платон. Он казался стариком теперь.

— Прощай, красно солнушко, — сказал он торжественным голосом, перекрестился на все четыре стороны и опять сел. — Смерть пришла, — сказал он.

Пьер обратился к немцу. Он хотел спросить, нельзя ли посадить его. Немец перебил его.

— Sei nur ruhig, wir thun den armen Kerl nichts. Kann ruhig sterben.

— Aber,[859] — начал было Пьер.

— A vos places![860] — вдруг закричал голос.[861]

Два француза,[862] сидевшие на краю дороги,[863] евшие что-то, вскочили, вытянулись, оправляясь, и со всех сторон послышались крики команды и[864] с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. Пленные сбились в кучку, их столкнули с дороги. Пьер протолкался вперед, конвойные сбежались вместе. Отставшие от депо побежали к своим местам.

— L’Empereur, l’Empereur, der Kaiser![865]

И только что проехал сытый конвой императора (Пьер давно не видал ни сытых людей, ни лошадей и с удовольствием смотрел на них), как загремела карета цугом на серых лошадях, послышались: «Vive l’Empereur! Vive l’Empereur!»,[866] и генерал, нагибаясь, ехал рысью у окошка, выслушивая то, что из окна говорил император. Пьер в первый раз мельком увидал его лицо. Распухшее, безмысленное, холодное лицо с складкой беспокойства между бровей. Генерал, который вел депо и говорил с императором, отстал от кареты и остановился подле Пьера; несколько офицеров сбежалось к нему, солдаты тоже окружили его. У всех были веселые, счастливые, самоуверенные, улыбающиеся лица.

— Qu’est ce qui’il a dit? Je le disais bien. Oh quand il s’y met![867] — слышал Пьер радостные возгласы, и одну секунду он сам поддался этому общему радостному чувству — ему тоже показалось, что что-то случилось радостное, освежающее. Но тотчас же он опомнился, оглянулся на Каратаева, сидевшего всё на том же месте, и вернулся к нему. Но его остановили, и солдаты, прежде добрые и по-домашнему обращавшиеся с пленными, сердито крикнули на него и всем пленным велели двигаться. Конвой шел на месте и всё, пришедшее в форменное состояние, продолжало так же двигаться. По пути, по которому проехал император, ехала еще его отставшая свита, и офицеры, собравшиеся у края дороги, перекидывались с ними ласковыми речами.

Пьер[868] пошел опять вперед на гору, прихрамывая больше, чем прежде. Он сильно разбередил себе правую ногу. Он слышал командные слова немецкого офицера, видел, как один из конвойных солдат вернулся назад, осматривая ружье, и он шел, не оглядываясь.

—[869] Вот и снег пошел, — сказал шедший подле Пьера пленный.[870]

Пьер тогда заметил только, что земля покрывалась белыми крапинами. Он взглянул, как колеблющийся, белый,[871] кисейный полог мота[ется?] со всех сторон. Вдруг сзади послышался выстрел. «Не может быть!» — подумал Пьер.

Он оглянулся: на том месте, где сидел Каратаев, был дым, что-то белое возвышалось на дороге,[872] и солдат немец бежал оттуда стороной дороги с дымящимся ружьем.

Снег всё шел сильнее и сильнее. Раны на ногах ныли и болели так сильно в снегу, что Пьер не мог думать. Вдруг страшный звук послышался от того места из-под горы. «Кто это?» Это выла шавка над трупом Платона.

«Ну, еще, еще, сыпься еще, покрывай всю землю, нойте еще, еще», приговарил Пьер снегу и своим ногам.

—————

В снегу и метели депо и пленные, и обоз маршала остановились[873] у разоренной деревни. Всё сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, который развели[874] французские офицеры депо; никто не отогнал его. Он лег спиной к костру и[875] заснул.[876]

* № 280 (рук. № 97. T. IV, ч. 3, гл. XVI, XVII, XIX, и ч. 4, гл. IV).

<Куда они идут и зачем — никто не знал, еще менее сам великий> гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все-таки он и его окружающие по привычке соблюдали раз заведенный порядок; писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour, называли еще друг друга: «Sire, mon cousin, Prince d’Ékmuhl и roi de Naples», но[877] приказы и рапорты были только на бумаге, в сущности же каждый думал только о том, как бы поскорее уйти и спастись.[878]