ПСС. Том 15. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть третья

История рассматривает официальные документы, обращающиеся в высших сферах, на основании их представляет себе цель войны, которой никогда не было и не могло быть. Эта цель, по понятиям историков, почерпнутая из официальных документов — планов, составленных в Петербурге и т. п., состояла будто бы в том, чтобы отрезать, окружить, поймать Наполеона с армией. И соответственно с этой мнимой целью действительно все действия русских весьма слабы и исполнены ошибок. Но цели этой никогда не было и не могло быть у народа, цель эта была только в головах десятка людей, цель эта не имела никакого смысла.

Единственная цель, которую мог иметь народ и которую понимал один Кутузов и которой вполне достигли русские, состояла в том, чтобы выгнать французов. Цель эта достигалась и сама собой, так как французы бежали, и действиями народной войны и еще[902] следованием по пятам французов большой армии, готовой употребить свою силу в случае остановления движения французов. Русская армия должна была действовать как кнут на бегущих французов, и опытный погонщик или кучер знает, что удобнее и выгоднее держать кнут поднятым, угрожающим, чем бесцельно стегать, в особенности по голове, бегущее животное.

Но кроме того, что то, что представляют нам целью историки, было глупо, оно было еще и невозможно.

* № 283 (рук. № 96. T. IV, ч. 4, гл. I–III).[903]

[904] <Когда мы видим умирающее животное, ужас охватывает нас. То, что есть я, сущность[905] меня, скрывается от меня. Но когда умирающее передо мной есть человек,[906] любимый, ощущаемый мною как я сам, тогда, кроме ужаса, мы чувствуем лишение, духовную рану, чувствуем, что часть нашей души оторвана.[907] И душевная рана, произведенная разрывом, болит, как рана физическая, и[908] всякое внешнее прикосновение раздражает ее.[909]

Последнее время пребывания княжны Марьи в Ярославле они были неразлучны. Ежели одна выходила, то другая спешила присоединиться к ней.[910] Любимое их время было, когда они были одни: Наташа с ногами на большом диване, княжна Марья или у стола или против нее на кресле. Соня[911] из-за стены и из-за двери слышала, что[912] они[913] не переставая говорили; но когда она к ним входила, они замолкали и очевидно было, что им тяжело[914] присутствие посторонних и что Наташа и княжна Марья испытывали это.

[915] Они обе чувствовали одинаково, что над ними после того, что они пережили, остановилось и нависло грозное облако смерти и, нравственно согнувшись и[916] зажмурившись, они[917] не смели[918] взглянуть в лицо жизни.[919] Всё в этой вольной жизни,[920] не касающееся смерти, казалось оскорбительным, всё нарушало тот таинственный, величественный, дальний хор, к пению которого они[921] прислушивались с напряженным[922] вниманием. Они, сжавшись, согнувшись от жизни, избегали ее, ходили в ней так, чтобы грозная, нависшая туча не задевала их, и жили только в своем мире, где, они знали, ни та, ни другая не нарушит той благоговейной тишины, которая нужна была им.[923]

Тогда только ничто не могло нарушить торжественности их чувства. Когда они были вдвоем, тогда только с ними было еще третье, невидимое лицо, которое обе одинаково ясно чувствовали и которое стояло на страже перед всяким проявлением жизни.

Стоило только намеком, словом, жестом выразить надежду, радость жизни, как[924] таинственный голос одинаково внятно для обеих говорил: помни! помнишь? и[925] мысли и чувства их получали прежнее направление.>[926]

Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба. Это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.[927] Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь каждая сама с собою.

Иногда[928] они молчали целые часы. Иногда, уже лежа в постелях, они сходились и начинали говорить и говорили до утра.

<Они[929] тихими голосами говорили[930] между собою, но они никогда не говорили[931] о будущем, как будто будущего не существовало для них и никогда[932] не говорили об[933] умершем. Говорить о нем было для них невозможно. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о[934] нем нарушало величие происшедшего. Но беспрестанные воздержания речи, когда они говорили о чем бы то ни было, постоянное обхождение тех предметов, которое бы навело на[935] разговор о нем: эти остановки с разных сторон на границах того, о чем нельзя было говорить, как будто чище, яснее и величественнее постоянно держало перед их глазами то, что они чувствовали.>