ПСС. Том 24. Произведения, 1880-1884

Тем не менее рассказ этот, в том виде, в каком он передается или включается евангелистами, представляет непреодолимые трудности, которые мы должны отметить. Мы не будем останавливаться на тех из их числа, которые касаются, собственно, истории, как, например, на вопрос о том, в каком виде представился диавол; как Иисус был перенесен из пустыни к храму, от храма на гору и оттуда снова в пустыню; где должна находиться гора, достаточно высокая, чтобы человек мог с нее окинуть одним взглядом все царства земные, и другие подобные вопросы, которые могут затруднять буквальное толкование, но которые являются прямо пустяшными сравнительно с теми вопросами, которые представляются уму богослова. Тот прежде всего должен спросить, узнал ли Иисус диавола. Какой бы ни был дан ответ на этот вопрос (а евангельский текст несомненно заключает в себе положительный ответ), понятие о божественности всё равно оказывалось бы до чрезвычайности суженным. Выходило бы так, что или он, Бог, не узнал того, кто явился, чтобы бороться с ним и победить его на земле, или, узнав его, он всё же оказался в его власти или предоставил себя в его распоряжение. Но нам кажется невозможным допустить, чтобы диавол овладел сыном Божиим в физическом смысле; того менее можем мы допустить, чтобы сын Божий согласился следовать за диаволом, войти, так сказать, в круг его начинаний, подчиниться ему в нравственном смысле. Вообще мысль об искушении Бога в этом смысле представляется нам идущей вразрез с основными понятиями религии, достойной этого названия, и тем не менее как раз в евангельских текстах говорится, что искушение было целью пребывания Иисуса в пустыне. Отсюда мы заключаем, что рассказ, содержащийся в рассматриваемых нами евангельских текстах, в том виде, в каком мы имеем его, несовместим с догматами или официально признанным понятием божественности Христа. Добавим еще, что это следствие особенно вытекает из того, что диавол предлагает Христу поклониться ему. По церковному богословию, Христос, т. е. второе лицо троицы, создатель диавола и всего, что существует. Диавол знает это более, чем кто-либо другой. Его предложение представляется поэтому не только кощунством, но и прямо непостижимой глупостью. Евангелисты не могли рассказывать нам нелепостей: они представляют нам Иисуса искушаемого, как человека, но торжествующего без колебаний, без усилий, решительно и совершенно.

Но и с этой точки зрения, которая, повторяем, есть точка зрения евангелистов, оказываются огромные трудности, останавливающие читателя. Даже если мы оставили в стороне те из них, которые обусловливаются признанием божественной природы Христа, всё же наше религиозное чувство отказывалось бы допустить, чтобы искушение, т. е. склонение ко злу, могло оказать на Иисуса какое-либо влияние; мы признали бы искушение скорее чем-то мимолетным и преходящим, чем-то представляющимся его уму в виде вопроса, подлежащего решению, в виде гипотезы. В самом деле, если бы зло могло не то чтобы затемнить на мгновение ясность его ума или затуманить временно его нравственное сознание, а просто промелькнуть, как тень, перед его глазами, оставив на себе на минуту его внимание, — понятие о его безусловной святости, являющееся необходимым элементом христианской веры, неизбежно подверглось бы сомнению, или, вернее, оказалось бы явно противоречивым; это настолько верно, что уже некоторые из древних отцов церкви держались того мнения, что события у храма и на горе не были действительно происходившими, ибо иначе пришлось бы допустить, что Иисус поддался до некоторой степени искушению, хотя и остановился в решительную минуту. Современные писатели заходят далее и, отрицая объективную и внешнюю реальность всей этой истории, хотят видеть в ней лишь внутренний и субъективный факт, эволюцию мысли Иисуса, расходящееся созерцание своих целей и средств, только лишь драму его души. Однако было бы нетрудно показать, что этот способ объяснения, наименьший недостаток которого заключается в том, что он противоречит тексту, никоим образом не устраняет отмеченной нами трудности; напротив того, если мы поставим на место личного диавола собственные мысли Иисуса, которые выразились бы в его сне, видении или во внутренней борьбе, то мы тем самым признаем присутствие в его нравственной природе элемента слабости, тем менее для нас понятного, чем более необычным будет казаться нам предмет искушения. Можно сказать, что в этом отношении даже забавное объяснение истолкователей-националистов, видевших в диаволе посланника синедриона, в несравненно меньшей мере вредило бы цельности представления о характере Иисуса.