ПСС. Том 55. Дневники и записные книжки, 1904-1906 гг.

Толстой отвечал М. Давидсону следующим письмом от 10 июля 1906 г.: «Dear friend, I have received your very remarkable letter and your book «The son of man». I have read it with the same feeling with which I read all your books — the feeling that it is just what I whould have said on this same matter but better and more energetically said. Your opinion of our Duma is, I regret to say, quite true. I hope that the fallacy of all this thing will be soon clear to everybody and we, Russian, will go on other road. With best wishes, Yours truly, Leo Tolstoy». (Перевод: «Дорогой друг, я получил ваше очень замечательное письмо и вашу книгу «The son of man». Я прочел ее с тем же чувством, с каким я читаю все ваши книги, — с чувством, что это именно то, что я сказал бы по этому поводу, выраженное лучше и энергичнее. Ваше мнение о нашей Думе, к сожалению, совершенно правильно. Я надеюсь, что этот обман скоро откроется всем и что мы, русские, будем искать других путей. Шлю наилучшие пожелания. Искренне ваш Лев Толстой».)

530. 226¹⁸. и от Токитоми. — Письмо К. Токутоми, упоминаемое в записи Дневника 22 мая 1906 г., в архиве Толстого не сохранилось. Это письмо было Толстому так же приятно, как и письмо М. Давидсона. В «Яснополянских записках» Д. П. Маковицкого под 20 мая 1906 г. записано: «Часов в двенадцать ночи Лев Николаевич пришел в мою комнату. «Я взволнован, — сказал он, — письмами Моррисона Давидсона и Токутоми». По всей вероятности, письмо содержало уведомление о приезде, так как Токутоми 17 июня 1906 г. приехал в Ясную поляну, где пробыл не менее пяти дней. Толстой дал ему рекомендательное письмо к В. В. Стасову в Петербург; в письме этом он называл Токутоми «очень хорошим человеком и очень деликатным» («Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка», изд. «Прибой», Л. 1929, стр. 399—400).

531. 226^20-22. Нынче все сыновья, и особенно тяжело..... духовной отдаленности. — В революционные 1905—1906 гг. духовная рознь между Толстым и его сыновьями порою проявлялась особенно резко. Трое младших сыновей его придерживались крайне правых («черносотенных») взглядов; двое старших сыновей примыкали к либералам, которые были так же чужды Толстому, как и «черносотенцы». (Об его отношении к либералам см. запись в его Дневнике от 23 декабря 1905 г,). Единомышленник Толстого В. А. Лебрен, в мае — августе 1906 г. исполнявший обязанности его секретаря, рассказывает в своих воспоминаниях следующий эпизод, относящийся к этому времени: «...молодые члены семьи после послеобеденного часа сидели со Львом Николаевичем на веранде. Двое сыновей, оба очень правых взглядов, жаловались на судьбу: народ совсем вышел из повиновения, всюду поджигали, обирали помещиков, старые традиции оскорблялись...

— Не остается никакого смысла в жизни, — повторяли они унылые и удрученные.

«Я не вмешивался в разговор, захваченный интересом переживаемой эпохи и стараясь проникнуть в душевное состояние людей чуждого мне лагеря. Лев Николаевич задумчиво слушал.

— Всё это не такие большие беды, чтоб их нельзя было терпеть, — заговорил он наконец, убежденно успокаивающе. — Каждое поколение имело свои крупные бедствия. У наших дедов это был Наполеон, прежде Пугачев, или холера, наводнение, землетрясение... У каждого поколения свое испытание, которое надо нести.

— Да, тебе хорошо говорить, — перебил его один из сыновей: — ты уйдешь, запрешься себе в кабинет и ничего не знаешь.

Лев Николаевич заметно заволновался.

— Мне так хорошо, что я каждую неделю чемоданчик укладываю! — с совершенно несвойственной ему горькой усмешкой проговорил он. — И вот дотерпел же до сих пор, — и он поднялся и скрылся за деревьями». (В. Лебрен, «Толстой. (Воспоминания и думы)», изд. «Посредник», М. 1914, стр. 21—22.)

29 мая. Стр. 227—230.

532. 227². Очень мне тяжело от стыда моей жизни. И что делать, не знаю. — В. А. Лебрен в своих воспоминаниях рассказывает: «В 1906 году, вскоре после созыва первой Думы, мы с М. А. Шмидт ходили как-то после завтрака по дорожке между двух тесных рядов вековых лип. Рядом большое общество играло в теннис. Вдруг из кустов к нам подошел Лев Николаевич. Меня сразу поразило выражение страдания на его лице, как у тяжело больного. — «Ужасно, нестерпимо!» тихо сказал он, наклоняясь к нам. — «Прежде, когда народ не замечал этого, еще можно было терпеть. Но теперь, когда всем это режет глаза, эта жизнь невыносима! Надо уйти; это выше моих сил»... —Голос его дрогнул, и он, быстро отвернувшись, пошел продолжать свою одинокую прогулку.

Вечером того же дня, когда я вошел в кабинет, Лев Николаевич в сумерках сидел один у стенки вдали от стола, глубоко задумавшись. Я хотел было пройти мимо, взять для записи последние письма, но Лев Николаевич, резко махнув рукой, точно отгоняя от себя навязчивую мысль, с жаром заговорил: