Псы любви

СПОСОБНЫ ЛИ ВЫ ЛЮБИТЬ?

Строго научный метод определения способности к любви.

НИИ Проблем Мозга.

И уже под табличкой, прямо по стене дома голубой краской: «Вход со двора».

Любопытная Марина, видя мою заинтересованность, тоже приблизилась к объявлению и с минуту внимательно изучала его.

— Бред какой-то, — зло констатировала она, прочтя трижды. — Совсем мракобесы распоясались! Раньше были экстрасенсы, биоэнергетики, колдуны разноцветные… «лицензия номер такой-то», а теперь глянь-ка — целый НИИ. Куда мир катится?! Скоро назад, на деревья влезем… Глупость, варварство и невежество…

Я покивал. В подобный бред не поверил бы и в юности, а уж в тридцать… Но куда-то исчез холод, стало жарко и до колик страшно — вдруг вправду могут вот так, запросто обнаружить, диагностировать и разложить по полочкам самое волшебное и сокровенное из всех чувств?

— Пойдем домой, холодно, — сказал я, обнимая одной рукой жену, а другой вытирая со лба пот.

— Не волнуйтесь, Андрей Кузьмич, никакого жульничества, все совершенно научно. Посмотрите, разве я похож на проходимца?

Высокий вежливый доктор в белоснежном халате колдовал над маленьким нестрашным приборчиком. Он деловито щелкал тумблерками и подкручивал верньерчики, периодически делая пометки в рабочем журнале. Был доктор деловит, сосредоточен и совсем не походил на проходимца.

— Не похожи, — честно ответил я. — Сам не знаю, кого я тут ожидал увидеть, бабку какую-нибудь замшелую или астролога бородатого.

— Прошли времена бабок, дорогой Андрей Кузьмич, — доктор настроил аппаратуру и теперь, повернувшись, прилаживал к моей голове датчики, — современная наука берется за решение самых философских и даже, я бы сказал, сакральных задач.

— И что, вот так просто?.. — неуверенно начал я.

— Почему просто? — обиделся доктор. — Мы с профессором восемь лет над этой проблемой работали. А если бы вы знали, как трудно было выбить у института эту базу, да и то… — Он обвел рукой жалкий кабинетик, расположенный в полуподвале общежития.

— Я не в том смысле, — смешался я, — просто, любовь, и вдруг — приборы.

— А что «любовь»? — Доктор явно оседлал любимого конька. — Любовь, любезный мой — такой же талант, как и все остальные: может быть, а может и не быть. Как музыкальный слух или способности к языкам. У вас с языками как?

— Не очень, — неохотно признался я, — как-то больше к точным наукам.

— Ну вот, — обрадовался доктор, будто моя неспособность к языкам была действительно радостной новостью, — и с любовью точно так же.

— Как «так же»?

— Если нет любви, то есть что-нибудь другое, дружба, например.

— А вы и…

— Нет, мы только любовь определяем. Это я так, для примера сказал, природа, она ведь, батенька, не терпит суеты.

— Пустоты, — автоматически поправил я.

— Простите?..

— Природа не терпит пустоты. А суеты не терпит служенье муз.

— Да, конечно. — Доктор совершенно не смутился, его уверенность была непробиваема. Последний датчик, тем временем, пристроился у меня за правым ухом. — Закройте глаза и расслабьтесь, думайте о чем-нибудь приятном. Больно не будет.

Приборчик едва слышно гудел, самописец с тихим шорохом, сантиметр за сантиметром, выпускал из себя ленту. Больно не было, было страшно.

Я из страха сюда и пришел, точнее, чтобы избавиться от страха. Три дня бродил по квартире из угла в угол, снедаемый вечной интеллигентской рефлексией: «Что, если?»— и наконец решился. Улучив момент, когда жена наносила внеочередной визит к теще, я сорвался сюда. Почему-то вопрос, способен я любить или нет, стал для меня самым важным за последние дни. Раньше — любил, и все, но теперь этого было мало, требовалось научное подтверждение права на любовь.