Пташка

Юноша не двигался, будто пригвожденный к месту, и Гнеда, перебарывая себя, сделала несколько шагов к нему. Наверное, она подошла слишком близко, так что, кажется, Бьярки потребовалось усилие, чтобы не отступить назад. Девушка не могла не видеть, как ему неприятно ее присутствие, но желание оказаться рядом победило гордость. Остановившись, она принялась жадно рассматривать Бьярки, вбирая в память каждую его черту, и торопливо, как вор награбленное, запихивала в ларец памяти все, что видела.

Он выглядел взрослее. Старше. Его волосы были острижены чуть короче, чем обычно. В уголках глаз и над переносицей появились едва заметные морщинки. Но очи, смотревшие холодно и недружелюбно, почти как в ее снах, были такими же пронзительно-голубыми.

Гнеда поняла, что, если сейчас ничего не скажет, Бьярки просто уйдет, и лихорадочно принялась подбирать хоть какие-то слова.

– Здоровы ли батюшка с матушкой? – хрипло спросила она.

На миг Бьярки недоуменно свел брови, но тут же его лицу вернулось прежнее отстраненное равнодушие.

– Они в здравии, – негромко ответил он, и звук его голоса, не слышанного Гнедой с того самого зимнего дня, едва не заставил задохнуться.

Надо было промолвить что-то еще, чтобы оправдать эту задержку, чтобы заглушить окаянную тишину, но девушка не могла выдавить из себя больше ни слова. Она была не в силах отвести от Бьярки взора, и единственное, чего ей хотелось, – это сделать шаг, прижаться к нему и вдохнуть его запах.

От виска юноши вниз тянулась тонкая запекшаяся струйка крови, и Гнеда вспомнила, что они возвращались с лова.

– У тебя рана, позволь, я…

Не давая себе времени подумать, девушка безотчетно потянулась к его скуле. Глаза Бьярки расширились в неверии, и с мимолетным запозданием он перехватил ее кисть у самого своего лица. Краткое прикосновение прожгло кожу каленым железом, и Гнеда вспыхнула от стыда.

– Она уже зажила, – проговорил Бьярки сквозь зубы, усмиряя участившееся дыхание. Он держал ту руку, которой отвел запястье Гнеды, чуть на отлете, словно измарал ее в чем-то липком и вязком, вроде смолы. – Я заставляю князя ждать, – нетерпеливо произнес боярин, и девушка почувствовала прилив ужаса.

Сейчас он уйдет, и она так ничего и не скажет! Мысли в голове забегали, как ошалевшие белки, и Гнеда выпалила:

– Я слышала, ты женишься. Я… – Она начала заикаться, увидев, как застыло его лицо. – Я… у меня есть для тебя подарок. Прошу, подожди.

Гнеда со всех ног бросилась в дом. Влетев в избу, она закрыла руками лицо, ощущая, что щеки полыхают огнем.

Дура! Какая же она дура!

Гнеда кинулась к своей укладке и принялась суматошно выбрасывать в разные стороны наряды, что лежали сверху. Наконец, перерыв сундук вверх дном, она вытащила рубаху.

Дрожащими пальцами девушка залезла в кожаную сумку, висевшую на поясе, и достала клочок бересты и писало. Резко опустившись за стол, она принялась быстро процарапывать на коре буквы. Закончив, Гнеда свернула грамотку и положила ее на сорочку. В следующий же миг сокрушила трубочку в кулаке и выкинула прочь. Выхватив из груды валявшихся на полу вещей первый попавшийся холст, она бережно завернула в него рубашку и крепко увязала концы. Прижимая узел к груди, девушка ринулась во двор, уже и не чая увидеть там Бьярки. Почему-то Гнеде казалось, что боярин уехал, едва она исчезла в дверях.

Но Бьярки стоял на том же самом месте, опустив голову.

– Вот, – запыхавшаяся Гнеда протянула сверток, и юноша, подняв на нее взор, не глядя принял подношение. – Будь, – пытаясь справиться с подрагивающим подбородком, проговорила она, – будь счастлив.

Искра оживления промелькнула в очах Бьярки, но этот блеск не был здоровым. Он криво улыбнулся, губы шевельнулись, но слова так и не покинули уст. Бьярки мотнул головой, словно отказываясь верить чему-то, и молча развернулся, направившись к Гуляю.

Гнеда стояла, бессильно повесив опустевшие руки, и смотрела, как он отвязывает коня, как одним рывком вскакивает в седло, как, бросив короткий взор на нее, выезжает со двора.

Твердята подошла совсем тихо, и Гнеда повернулась к ней, стягивая с головы серебряный венец с нежно позвякивающими ряснами. Девушка улыбнулась в тревожное лицо кормилицы и проговорила, сама удивляясь тому, насколько безмятежно прозвучал голос:

– Уехали. Можно возвращаться в поле.

Он сто раз пожалел о том, что не остался. Ивар бы понял и не стал принуждать. Зачем он поехал?

Испугался насмешки побратима? Не отважился признать, что боится встречи с ней?

Всю дорогу обратно Бьярки чувствовал, как грудь, подле которой лежал проклятый сверток, нещадно печет, будто огнем.

Он был мягкий. Он хранил тепло ее рук. И наверняка запах.

Ему так хотелось приникнуть к ткани, понюхать, развернуть, и Бьярки еще сильнее ненавидел себя за слабость, но больше – ее.

Подарок?

Что там могло быть? Полотенце, пропитанное ядом?