Птенчик

Что-то стучало в дверцу шкафа. Я понял, что давно уже слышу этот звук, только не обращаю на него внимания. Кажется, он был частью сна, где я долго и упорно стучал в какую-то дверь, а меня не пускали.

В шкафу что-то упало. Влажный такой шлепок.

Я чуть приподнялся в кровати. Шторы раскрыты, за окном мутный, сочащийся непонятно откуда свет да ребра соседних девятиэтажек.

Шкаф в этом свете казался чем-то зловещим. Не большой деревянный ящик, а дверь.

Проход.

И кто-то хотел выйти оттуда.

Скрипнули петли. Дверь не открылась – просто чуть качнулась. Потом еще раз. И еще.

Так продолжалось очень долго, и был в этом какой-то ритм. А ритм всегда успокаивает.

Кажется, вновь уснул под этот звук.

Наверное, уснул.

Точно уснул, потому что ясно увидел: дверь приоткрылась, и оттуда выполз он.

У него не было головы. У него не было ног. Он шел, переставляя руки. Синий. Цвета моей рубашки. А вокруг клубилась чернота, куда более темная, чем сумрак моей комнаты. Он прилип к этой черноте и повсюду таскает ее с собой.

Я слышал далекое пение птиц и шелест ветра в траве.

Колесо. Черное колесо трактора катилось, давя и разрывая птиц, траву, цветы, мышей, кроликов.

Меня.

Я отвернулся к стене и зажал уши. Заткнул рот и нос одеялом, чтобы не вдыхать тошнотворный запах того проклятого, навеки застывшего летнего дня, воспоминание о котором передалось мне от Олиного папы.

* * *

Такое повторяется почти каждую ночь. Только в последние дни он нашел окно, сумел взобраться на подоконник и смотрит во двор, долго, часами, а я гляжу на него.

Еще после первой ночи я хотел выбросить рубашку, изорвать ее, сжечь. Но ее больше нет в шкафу – она забралась куда-то, забилась в щель или под груды постельного белья. Она таится. Спит.

* * *

Осенью Лиза ложится на операцию. Волосы у нее уже не ярко-синие, они потемнели, стали неясного, как будто грязного цвета. Я не смотрю ей в глаза – только на волосы.

Все смеются. Много, очень много смеются. Мама, папа, Лиза.

Скоро у нее будет сердце умершего человека. Может быть, вот что у нее с лицом – это он, другой, пытается выглянуть, заранее примеряет на себя ее, Лизу.

Я знаю, что ничего плохого не случится. Но не смеюсь. Мимо на тележке везут мотки бинтов. Со скрипом крутятся маленькие черные колеса.

Хочу поскорее домой.

– Пока, – говорит Лиза и обнимает меня, сидя на койке. Она в первый раз в жизни целует меня в щеку.

Я краснею и отворачиваюсь к окну.

Там, на улице, идет мелкий холодный дождь.

* * *

На двери ее комнаты все так же написано: «Не входить».

Вернутся ли родители туда или комната вечно будет ждать ее возвращения, дряхлея и покрываясь пылью?

Комнату эту я ненавижу. Она не пустая. Там есть кто-то. Другая сестра. Невидимая, сделанная из темноты, пыли, спертого воздуха. Из запаха лекарств. Ее легко почувствовать. Она бросается на тебя, едва зайдешь, хватает холодными невидимыми руками.

Я так и слышу, как ее пыльные губы кричат: «ИДИ К СЕБЕ!»

Сейчас суббота. Лежу на полу и смотрю в потолок. Дома тишина. Все еще идет дождь. Шторы задернуты, зеркала и телевизор укрыты скатертями. Кто-то сказал, что это для того, чтобы Лиза не заблудилась в отражении, когда будет навещать нас. И я зову ее, тихо-тихо, чтобы мама не услышала. Но она не отвечает.

* * *

В последние дни я много думаю об этом.

Если получилось у такой дуры, как Оля, получится и у меня.

Наконец решаюсь.

Открываю ящик стола. Бинт все еще там. Он больше не кажется гадким. Аккуратно раскладываю его на старой Лизиной кровати, потом тихонько, чтобы не скрипнула дверь, пробираюсь в ее комнату. Со стены, с плаката Sex Pistols[1], смотрит английская королева. Глаз у нее нет, но все равно страшно, и кажется, что она следит за мной. На улице зажгли фонари. Осторожно открываю шкаф и достаю оттуда Лизины джинсы и свитер.

«ИДИ К СЕБЕ! НЕ МЕШАЙ!»

Почти бегом возвращаюсь в свою комнату.

Зимняя одежда осталась в моем шкафу. Достаю шапку, вязаные перчатки, только Лизины носки не нахожу, поэтому кладу свои.

Раскладываю вещи на нижней, Лизиной, кровати.

Беру иголку и нитки и кое-как сшиваю все это.

Вкладываю бинт в свитер.

Хлопает дверь. Никто не говорит ни слова, но я знаю: это вернулся папа. Слышу его шаги. Он идет на кухню к маме. Они долго-долго шепчутся.

Что делать? Спрятать одежду или не прекращать начатого?

Только решаю продолжить, как слышу стук в дверь.

– Ложись спать уже.

– Хорошо, пап.

Отец отчего-то решил, что я должен спать. Все время. Это единственное, с чем он обращался ко мне в последние дни.

Он так и не заходит.

Для головы я беру наволочку с Лизиной подушки, засовываю ее под шапку.

«Теперь вспоминай кого-нибудь мертвого».

И я вспоминаю. О том, как мы с Лизой приносили из зала диванные подушки и строили крепость, о том, что она подарила мне на Новый год набор динозавров, а я ей диск Ramones. О том, как мы с ней хоронили собаку и Лиза плакала еще сильнее, чем я.