Птенчик

О том, как, стоило мне увидеть кошмар, достаточно было просто спустить руку с кровати и Лиза обязательно брала ее и держала, пока я не усну.

– Ты не спишь еще? – Голос отца за дверью. Сейчас зайдет и все увидит.

– Уже ложусь.

– Выключай свет.

Они с мамой стали вампирами. Ненавидят свет и громкие звуки.

Скомканное лицо на подушке напоминает белую розу, а еще что-то склизкое, вроде того, что я видел в витрине магазина «Океан».

Укрываю сестру одеялом. Как раз вовремя. В комнату входит отец.

– Ложись уже!

Он совсем старый. Лицо, если присмотреться, желтое, как стены той самой больницы. А в волосах седина.

Он щелкает выключателем. Закрывает дверь.

* * *

За окном светит фонарь, льет дождь.

Тот, в шкафу, начинает шевелиться.

Втягиваю воздух. Запах поля, скошенной травы, цветов.

Ненавижу природу.

Я никогда больше не поеду к бабушке.

Забираюсь в свою кровать. Думаю о том, что теперь все станет как прежде. Мама будет смотреть телевизор, отец читать газеты и, громко прихлебывая, пить чай на кухне. И Лиза…

Дверца шкафа скрипит. Из щели выползает Он. Волочится по комнате. Дергается, точно хочет взлететь и никак не может. И я вижу теперь, что он вовсе не безголов. То колесо, что прервало его жизнь, оно стало его частью.

Оно и есть его голова.

Оно не просто черный резиновый круг.

Оно – темнота в комнате и за окном.

Оно – пугающие тени по углам.

Оно – это тихий мамин плач.

Оно – пустая Лизина кровать.

Оно – седина в волосах у папы.

Оно – все, чего я когда-либо боялся. И я знаю, что это его тоска, его мертвые неспокойные мысли червями заполнили все вокруг. И они во мне.

Они во всех нас.

Я отворачиваюсь к стене.

– Лиза, – шепчу я.

Пахнет лекарствами. Бинтами. Резиной. Старой. Грязной.

Черной.

– Лиза! – зову я громче, чтобы разбудить сестру, и свешиваю руку.

Мерзость Рассказ

Как же тут воняет! Прокисшей едой, потом и, кажется, мочой. Свет едва освещает сальную скатерть да табуретки, покрытые чем-то вроде смеси грязи и воска.

Носки липнут к полу.

В углу рядом с хлебницей стоит большая картина. Новенькая. Сверкает красной и зеленой краской. Удивительно яркая на этой серо-желтой кухне.

Рядом, среди крошек, огарки тонких церковных свечей.

– Вот отсюда она лезет! – Бабка показывает куда-то за газовую плиту.

Заглядываю туда.

Пускай для этого приходится коснуться решетки, к которой прилипли горелые листья капусты.

Работа у меня такая.

За плитой пыль, крошки да красная перчатка-прихватка в паутине у самого пола.

– И как она сюда помещается? – продолжает старуха. – Мертвые, они, наверное, как кошки. Голова пролезла – пролезет и остальное. А голова у ней маленькая была, что у девочки. Так что, наверное, поместилась бы.

Киваю.

Лиза с серьезным видом чиркает в блокноте.

Молодец. Быстро учится.

– Да вы присаживайтесь! – говорит бабка и выдвигает из-под стола явно залитый чем-то табурет.

– Нет-нет, спасибо, мы постоим! – отвечаем хором.

В жизни бы не сел туда, тем более в единственных приличных брюках.

– Может, чаю? Угостить вас, правда, нечем: все эта гадина сожрала!

– Мы перед выходом поели, – говорит Паша. Протискивается мимо Лизы, как всегда опустив голову, расстегивает рюкзак и роется в инструментах.

Бабка с интересом следит за ним.

Я еще раз оглядываю кухню и только тут замечаю надписи. Хотя нет, заметил я их давно, но лишь сейчас начинаю вчитываться в них.

Написано черным маркером. Вокруг слов – россыпи крестов. Как будто ребенок кладбище рисовал.

Разобрав слова, едва не фыркаю от смеха.

«Убирайся!», «Тварь!», «Гори в аду!».

– Вот оттуда она и лезет, – снова и снова повторяет Евдокия Ивановна. – И вот сюда ползет, тварь!

На дверце холодильника тоже кресты и надписи: «Не лезь!», «Не твое!», «Гадина!».

Паша издает странный булькающий звук.

Ловлю его взгляд. Качаю головой. Он кашляет в кулак и отворачивается.

Лиза – молодец. Она с неподдельным ужасом оглядывает плиту, стены, стол и саму Евдокию Ивановну.

– Значит, ее интересует холодильник? – спрашиваю я.

– Ага. Очень интересует. Еду из него ворует. Борща кастрюлю сожрала. Картоху. Огурцов банку. Яйца. Пельмени. При жизни хлеб ела да воду пила. Все деньги экономила, а щас платить-то не надо, лазь, значит, жри чужое. Коммунизм.

Бабка грозит кулаком в сторону плиты, потом хватает со стола кружку и громко отхлебывает.

– Мы вообще дружили с ней. Сорок лет знакомы были. И общались знаете как? Ее кухня-то как раз там, за стеной, а стенка тонкая. Все слышно. Гремит она, бывало, тарелками – завтрак, значит, готовит. Ну я ей кричу: «Доброе утро, Семеновна!» И она мне в ответ: «Доброе!» Или она первая меня зовет:

«Ду-у-у-ся-я-я! Ду-у-у-ся-я-я!»

Евдокия Ивановна падает на табурет. Долго молчит. Жует губы.