Птенец

Оля спрыгнула, подобрала с пола другой, волейбольный, и тоже стала чокать — стопой, коленями, плечами, головой. И так получилось, что они, не сговариваясь, начали соревнование — кто дольше удержит мяч. Иван на это не рассчитывал, он не ожидал, что она и чокать умеет. Его сковывала теснота, сказывалась растренированность и непривычность обстановки, он чувствовал, что неизбежно окажется посрамленным, потому что видел, что с мячом она обращается не в пример привычнее, увереннее его. Разгоряченный, с неприличной одышкой, он уже готов был сдаться, но тут из соседней комнаты донесся короткий сухой стук и что-то тяжелое упало, вызвав жалобный звон стеклянных плафонов в люстре. Ржагин, прикинув, нашел, что вот он, удобный предлог.

— Боевая ничья, — сказал, поймав мяч. — Слыхала?

— Что?

— Грохот, что. Может, потолок обвалился.

— Нет, это папа, он всегда так. Ты не лови, давай дальше, мы не доиграли.

— Минутку. Что — всегда?

— Падает. У него реакция слабая.

— Какая реакция?

Иван не понимал ее объяснений, ему казалось странным, почему при таком грохоте она абсолютно спокойна. Приоткрыв дверь, он осторожно выглянул в соседнюю комнату.

В углу, приперев к стене покосившийся торшер, трогая челюсть и встряхивая головой, сидел Данила Фотиевич, подавленный, понурый.

— Что-нибудь случилось?

— Пустяки, — хрипло сказал он. — Прозевал.

— Не волнуйтесь, Ваня, — выглянула из кухни Вероника Викторовна. — Очухается. Это я его наказала.

— Сурово.

— Но справедливо. За дело, он знает. Правда, Данилушка?

Данила Фотиевич согласно кивнул и, кряхтя, поднялся.

— Не хотите принять душ с дороги? — предложила Ржагину Вероника Викторовна.

Он не успел ответить.

— Потом, ма, — отказалась за него Оля. — Мы не доиграли, — и скомандовала: — Идем.

Иван обреченно повиновался.

— Но учтите, скоро обед, — сказала Вероника Викторовна. — Пожалуйста, Данилушка. Накрывай на стол.

— Ну, ма! — топнула ножкой в дверях Оля.

— Врежу, доченька.

— У, какая-то, — рассердилась и расстроилась Оля, и, втолкнув Ивана к себе, хлопнула дверью. — Врежет она. Мэ-э-э, — показала двери язык. — Давай, кто больше подтянется?

— Пас, Оль.

— Тогда грушу бить?

— А тихие игры у тебя есть?

— Что такое тихие?

— Шашки, шахматы, лото, домино — мало ли. Карты.

— Карты? — оживилась она. — У мамы, я видела.

— Стырь, а?

— Сичас.

Она на цыпочках вышла из комнаты и вскоре вернулась с краденым. Радовалась, напевая:

— Бумбала, бумба-ла, бумбалалайка.

— В буру умеешь?

Она вылупила глазки и, расстроенная, покачала головой.

— В очко?

— Как же я умею, когда мне не разрешали?

— Прости. Никак не отучусь задавать глупые вопросы. Садись. Будем налаживать деловые контакты.

— В очко?

— Ага. На что играем?

— Кто первый.

— Да не. На фантики? Шелбаны?

— Какие фантики?

— Обертки от конфет. Мы, например, собирали. И резались целыми днями.

— Мне конфет не разрешают.

— И конфет тоже?

Она плаксиво помяла губками и горько кивнула.

— Не расстраивайся. Давай на щелбаны.

— На деньги.

— У тебя заначка?

— Что?

— Денег много?

— Нету.

— И как же?.. Ладно, понял. Я дам тебе в долг. Потом отдашь.

— Во.

— Почему?

— Самой нужны.

— В таком случае, деньги отменяются. Что в осадке?

— Нуль с бородавкой.

— Ясненько. Можно еще мяч носом катать.

— У-у-у.

— Пендаля.

— Что такое пендаля?

— Один на четвереньках, а второй ему ножкой по попе — шарах.

— Давай! — запрыгала она.

— Надеешься выиграть? А если проиграешь? И я тебя — шарах.

— А я тебя тоже — шарах.

— Ты же проиграешь?

— А ты не бей.

— Нет, ты не усвоила. Давай сначала. Мы играем с тобой в карты, в очко, так?

— Я не умею.

— Допустим, умеешь, я тебя научил. Мы играем, играем, и вот ты продулась в пух и прах.

— Ты.

— Может, и я, а может, и ты.

— Ты.

— Непременно я?

— Ты.

— Нехорошо, знаешь. Неприлично быть такой самонадеянной. Тебе годков-то сколько?

— Упади, я попробую.

— Самонадеянность наказуема.

— На четвереньки. А я тебя — шарах.

— История тому свидетельство.

Из-за двери послышался бас Вероники Викторовны:

— Друзья, вы живы? Что-то вас не слышно совсем, — Иван успел припрятать колоду, прежде чем отворилась дверь. — Что это с вами?.. Быстро к столу. Мойте руки.

Она ушла, и Ржагин на студенческий манер легонько подпихнул бедром расстроенную Олю.

— Ну-ну, подруга, не закисай. Пошамать тоже надо. А после обеда — продолжение следует. Идет?

— Спать загонят.

— Обманем.

— Мама дерется, когда я вру.

— А мы без вранья обманем. Все будет чисто — не подкопаешься.

— Да? — и глазки ее посветлели.

Обедали в кухне за раздвижным столом.

Едва расселись, как Вероника Викторовна выставила крупную ладонь, прося тишины, и ультимативно объявила (вероятно, для гостя, ибо домашние, надо полагать, порядок знали), что есть следует молча, и ежели кто-нибудь пикнет, даже невзначай или по забывчивости, наказан будет немедленно.

— Как? — поинтересовался Иван.

Данила Фотиевич хихикнул:

— Половником в темя.

Ржагин недоуменно уставился на Веронику Викторовну.

И попросил:

— Разрешите мне отдельно? Или сухим пайком?

— Не ручаетесь за себя?

— У меня недержание. Вдруг словечко выскочит.

— Как выскочит, так и вскочит, — парировала Вероника Викторовна. — Все, наливаю. Ни звука.