Птенец

Задрожали стены и пол, меленько заклацала разделяющая комнаты дверь. Рос, набирая силу, басовитый шепот Вероники Викторовны. Ржагин съежился и втянул голову в плечи. Застонала, изнемогая, кровать. Началась агония стен, светильников, пола. Дверь подпрыгивала, рвалась с петель, ее крупно бил озноб. Потом был долгий страшный вскрик. И — стон на убыль.

В упавшей внезапно тишине Ржагин боялся пошевелиться, громко дышать, машинально поглаживая ручку спящей девочки.

Тяжко стукнулись об пол ноги. И далекий, дремный, ослабленный голос Вероники Викторовны:

— Куда ты, радость моя?

— Сейчас.

— Возвращайся скорее.

— Одна здесь, другая там.

Ржагин осторожно приподнял Олю и переложил поудобнее, пристроив ей под голову приспущенный волейбольный мяч.

Пока Данила Фотиевич ходил и возвращался, пока супруги устраивались и засыпали, он, найдя на подоконнике огрызок желтого карандаша, написал им записку на промокашке, поблагодарив за гостеприимство, а Олю за то, что научила, как важно стремиться только к победе.

Перевернул и написал уже скорее для себя:

«В сомненье воздержись. А воздержание — доблесть. И пусть болтают, что у меня жуткий фрейдистский комплекс, пока я тверд и решительно говорю: НЕТ.

Женоненавистник».

ФИЗИКИ И ЛИРИКИ

1

В юном возрасте времени достаточно — во всяком случае, у меня оно даже оставалось.

Я, конечно, слышал, что от страстей положено избавляться (лучше — истребить на корню), но пока не понимал, зачем это надо делать. Нельзя сказать, что я был в плену у страстей — жил я не только ими.

Иногда думал.

Посоветоваться не с кем, но я все равно советовался.

Идем одной общей дорогой, но каждый должен себя найти.

Пример Спиридона убеждал меня, что дело это не только одинокое, но — сугубо личное. В самом деле, кто знает меня лучше, чем я сам? Мое прошлое, мою нынешнюю душу? Кто мне предскажет мое будущее?

Бундеев, например, спокойно рифмует «себя найти» и «чувство пути» и я, в общем, тоже так понимал, что найти себя и значит найти свой путь. Дорога одна, а тропинок много, они рассыпаются веером, и не все ведут к цели (большинство — вспять), и надо выбрать свою, единственную.

Но как?

Был лишь один человек, кому я поверял свои тайные мысли, — мама Магда.

Мы беседовали тихо, на расстоянии. Я часто видел ее во сне. И всегда как-то трогательно.

Малыш валялся среди семечной скорлупы, а она подобрала и поставила на ноги. Взяла и спасла.

Мамулечка. Милая.

Сердце Ваше — из греха и света?

И свет Вам освещает путь?

Тот, кто без роду и племени, по теории, обречен. Если до трех лет у него не было той, что его родила — обречен. Только единокровная мать обладает спасительным полем — малыш, если не прошит его силовыми линиями, гибнет. Потому что лишается почвы, защиты, основы для выживания. Мир раздавит его, как травинку асфальтовый каток. Корявое деревце засохнет и рухнет.

Это по теории. А на деле?

Мамулечка, милая.

Вы совершили чудо?

Если меня спасло, то что? Ваша любовь? Одно только сострадающее и любящее сердце? Оно-то и есть — свет?

И теперь Ваш свет — во мне?

А если нет, то куда он к дьяволу делся?..

2

Помнится, именно в пору резкого внешнего слома (когда на арене появились вдруг физики и лирики), годам к тринадцати, Инка вытянулась и соблазнительно оформилась. Я же отстал. Как-то незаметно и неожиданно. Просто застрял где-то между детством и отрочеством, как в заборной щели, и ни туда, ни сюда.

Надо сказать, все это поганенькое время? пока не перевалил ту же черту внезапного и безудержного созревания, я страшно переживал. Ненавидел свой рост, хилую фигуру, свое непослушное угловато-корявое тело за то, что так занудливо медлило в развитии. Страдал — и млел, поглядывая на нее, такую непостижимо далекую, стройную, и хотя тогда уже не верил ни в какие искусственные прикормки, тем не менее тайком вливал в себя лошадиные дозы рыбьего жира. Никогда больше я так не хотел стать высоким, упитанным, сильным, мучил себя и насиловал, пытался даже воспитать прожорливость. Под любым предлогом выпрашивал за столом у изумленной Фени солидной добавки. Вечерами перед сном, в постели, я уговаривал свои ноги сделаться подлиннее, умолял грудную клетку расшириться, а руки — оплыть мышцами. Заставил Феню купить мне туфли на высоком каблуке, и ходил, как гусак, с задранным подбородком и по-идиотски выпячивал грудь.

В общем, я слегка спятил. И не только потому, что утратил лидерство (хотя никто его меня не лишал). Я впервые остолбенел перед чудом природы. Увидел, какая в ней сила. Сколько красоты, доброй воли и власти. И раз и навсегда убедился, насколько легкомыслен и близорук человек, когда называет себя царем природы. Ведь Инка ничего не делала, чтобы похорошеть, палец о палец не ударила, однако вот же, случилось, и долго смотреть на нее — лопнешь от зависти или ослепнешь. Разве не чудо? Чудо, и никто меня в этом не разубедит. И растерялся я именно перед чудом и до лучших времен добровольно оставил свои потуги на лидерство. Я весь ушел в надежду и ожидание — должно же в конце концов когда-нибудь подобное произойти и со мной?