Птенцы велосипеда

У Паолы был ключ от квартиры Фаладжи: Рашель оставила его, чтобы владелец дома забрал, когда ему будет удобно. Давид справедливо рассудил, что укромный уголок под открытым небом – самое подходящее сейчас место для Алессандро. Подальше от любопытных глаз и ушей, и мелкие не будут лезть. Рашель не стала забирать белый зонтик и лежанку, Давид притащил наверх подушки с дивана, пару бутылок воды и пачку чипсов, чтобы устроиться с уютом.

Але сидел на матрасе и крутил в пальцах мобильник с отколотым краешком стекла. Жанлука нашел на крыше телефон Але и принес ему домой. Давида тоже тянуло туда со страшной силой: поглядеть при свете дня на место, отпечатавшееся в памяти алой жутью. Но он так и не набрался храбрости.

– Теперь с нами будет жить бабушка, – сказал Але.

– Это же… хорошо? – спросил Давид.

Алато пожал плечами.

– Что это? – Давид нерешительно тронул рукой его запястье.

– Привязывали, – поморщился Алессандро. – Так со всеми делают.

Раздался стук в дверь, на крышу вышла мама с пакетом в руках.

– Простите, что мешаю, – улыбнулась она и выгрузила на ящик, заменявший Рашель стол, тарелки и пластиковые коробочки. – Тут паста, здесь салат. Обедайте, потом принесешь посуду, – Виола посмотрела на Давида, он кивнул.

– Спасибо, мам.

Не успели смолкнуть ее шаги, как дверь открылась снова. Давид удивился, увидев Паолу.

– Вот вам сладкое, – прошептала синьора Фаллани так тихо, словно боялась кого-то разбудить. – Это мягонькое одеяло, – она положила на матрас сверток, – после болезни всегда знобит, может, лишним не будет…

Давид закусил губы, чтобы не хихикнуть. Одеяло в плюс тридцать?! Уже дойдя до двери, Паола внезапно вернулась. Быстрым движением наклонилась, провела по плечу Але, поцеловала его в лоб и сбежала, словно ей двенадцать, а не сорок пять. Давиду было неловко за весь этот спектакль и немного смешно. Но Алато не смеялся, он выглядел ошеломленным.

***

Небо уже окрасилось оранжевым, когда Давид вернулся с чистыми тарелками.

– Я помыл у Фаладжи, – пояснил он. – Можно я возьму наш чайник?

– Возьми.

Она принесла им чашки. Пока Давид возился на кухне с чайником, присела на край матраса, на котором лежал Алессандро, внимательно разглядывая спицы зонта.

– Останешься у нас? – спросила она.

Але перевел на нее взгляд, губы дрогнули.

– А… можно?

– Конечно. Только сообщи семье где ты.

Але смотрел на нее, тревожно и внимательно.

– Это была ты. А я думал, мне показалось.

Виола осторожно накрыла его руку своей:

– Может, хочешь поговорить?

Он опустил взгляд, прикусил губу, в которой больше не было сережки. Осталась лишь розовая дырочка. Потом медленно сжал ее пальцы, повернулся на бок и закрыл глаза. Раздались шаги Давида, Виола, не оборачиваясь, подняла ладонь свободной руки. Шаги запнулись, стихли. Потом удалились. Тихо закрылась дверь.

Виола прилегла рядом, невесомо прикоснулась к светлым отросшим волосам, погладила по щеке. По руке, которая так сильно стикивала ее ладонь. Больно.

– Я думал… Я не хотел, чтобы оставили там. С психами. Молчал, все время.

Виола притянула Але к себе плотнее, устроила подбородок на его макушке, успокаивающе поглаживая по напряженной спине.

– Знаешь… трудно казаться… нормальным.

Он вдруг всхлипнул, совсем по-детски.

– Ты нормальный, – прошептала Виола.

– Нет, – мальчик дернулся, поднял голову и посмотрел ей в лицо почти со злобой. – Не надо. Ты просто не знаешь…

– Не обязательно все знать, – она спокойно встретила его взгляд. – Но можешь рассказать, если тебе станет от этого легче.

Это походило на исповедь. Сначала Алессандро делал паузы, следил за ее реакцией, потом перестал. И говорил, говорил, выговаривая все, что накопилось – удивительно, сколько дряни можно носить внутри, какую чудовищную темную массу вмещает безвыходно запертая сама в себе человеческая душа.

Чужой выбитый зуб, густые, черные синяки; драка, внезапный приступ пугающего, звериного бешенства, после которого мутит и долго трясутся руки.

Страх.

Ломка, невозможность дышать без приступов паники, назойливые ужасы, от которых единственное спасение – сладкий дым; потертая кожа украденной сумки, крики в спину; сцапать и убежать, потом дрожащими пальцами пересчитывать деньги – хватит-не хватит?

Осуждение.

Взгляд прижавшейся к стене Жанны, испуганное лицо Лауры, «это ведь дом Эспозито?»; дуло у затылка, кровь стучит в висках и вопросы, вопросы холодным, как это дуло, голосом, на которые невозможно дать ответов; плач матери, курица, почему ты позволила им увести его, а если бы убили, что, что ты наделал, как это будем отдавать теперь, куда ты влез, придурок, какого хрена ты у меня такой.

Тоска.

Хрусткие пакеты подарочных упаковок, мать не могла купить это сама; ленточки дорогих бирок путаются в пальцах, шелковистое женское белье – все, все в мусорник…

Безнадежность.

Когда он уснул, Виола еще некоторое время лежала рядом, слушая, как выравнивается дыхание, перестают вздрагивать плечи. Она машинально поглаживала жесткие полоски пластырей на его расслабленной руке. Отчего на правой? Але же не левша… Один на другом, белые, твердые ребрышки. Глубже – дырки, швы, узелки.