Птичий город за облаками

Антоний Диоген, «Заоблачный Кукушгород», лист Υ

…хлебнул я из винной реки – раз для доблести, другой для отваги – и полетел ко дворцу, что стоял посередине города. Башни его пронзали зодиак, а [внутри?] в благоуханных садах текли прозрачные [сверкающие?] ручьи.

…стояла богиня ростом в тысячу пядей и ухаживала за садом, в [многоцветном] платье. Она вырывала из земли целые деревья и сажала их заново. Возле ее головы кружили стаи сов, и на руках, и на плечах у нее сидели совы и гляделись, как в зеркало, в блестящий щит у богини за спиной.

…впереди, у ног ее, средь белых [бабочек?], на пьедестале столь затейливо украшенном, будто выковал его сам бог-кузнец, я увидел книгу, в которой, по словам удода, содержалось [решение?] терзающего меня затруднения. Хлопая крыльями, запорхал я над книгой, [намереваясь прочесть, и тут богиня склонилась ко мне. Прямо над собою увидел я ее огромные зеницы, каждая величиною с дом. Одним щелчком запросто могла она сбить меня на землю.]

– Вижу я, – сказала она, держа в каждой руке по пятнадцати деревьев, – что ты такое, воронишка! Ты обманщик, создание из смертной глины, а вовсе не птица. В сердце своем ты по-прежнему слабый человек, что слеплен из праха земного, и [горит в тебе неизбывный голод]…

– …одним лишь глазком хотел [заглянуть?]…

– Читай, сколько пожелаешь, – сказала она, – но если прочтешь до конца, станешь, как мы, свободен от желаний…

– …никогда не сможешь вернуть себе прежний облик. Ступай, дитя, – сказала сверкающая богиня. – Решай…

В пяти лигах к западу от Константинополя Май-июнь 1453 г.

Омир

Девчонка. Гречанка. Это до того поразительно, до того неожиданно, что он никак не может опомниться. Он, плакавший, когда холостили Древа и Луносвета, вздрагивающий, когда убивают форель и кур, сломал толстенный сук о голову стриженой белокожей христианской девочки, на вид младше его сестры.

Она неподвижно лежит на прошлогодних листьях, все еще сжимая в руке жареную куропатку. Платье грязное, от сандалий, считай, ничего не осталось. Кровь на щеке кажется черной при свете звезд.

Над углями вьется дымок, в темноте хрипло квакают лягушки, в часовом механизме ночи проворачивается шестеренка, и девочка тихонько стонет. Омир связывает ей запястья старым недоуздком Луносвета. Девочка снова стонет, потом дергается. Кровь стекает ей на правый глаз; девочка кое-как поднимается на колени, пытается зубами развязать веревку, замечает Омира и дико кричит.

Он в страхе оглядывается по сторонам:

– Тише! Пожалуйста!

Она кого-то зовет? Кто-то есть поблизости? Глупо было разводить костер, опасно. Он затаптывает угли, а девчонка вопит – поток слов на непонятном языке. Он пробует зажать ей рот и отскакивает с укушенной рукой.

Девчонка встает. Пошатываясь, делает несколько шагов в темноту и падает. Может, она пьяная? Греки всегда пьяные, так о них говорят. Полузвери, вечно одурманенные телесными удовольствиями.

Но она же маленькая еще.

Наверное, это обман зрения, ведьминское обличье.

Он прислушивается, не идет ли кто, и в то же время старается рассмотреть ранку на ребре ладони. Потом откусывает куропатку – снаружи подгорела, внутри сырая, – а девчонка, задыхаясь, лежит на земле. По лицу у нее все еще течет кровь, и вдруг Омиру приходит в голову новая мысль: вдруг она догадалась, почему он тут совсем один? Почуяла, что он сделал и почему не спешит вместе с другими в город за наградой?