Птица малая

Он никогда не сомневался в своих обетах. Он воспринимал их как нечто существенно важное для апостольского служения – как необходимое условие для трудов на благо душ человеческих, – и когда пришло время, принял их всем сердцем. Но в пятнадцать лет, когда, собственно, началась эта история, сама идея стать священником казалась ему смехотворной и глупой. Ну, конечно, Д. У. добился оправдания и увез его с острова, чтобы не пристрелили заинтересованные лица, и Эмилио был благодарен ему за это полубессознательным образом, но в самом начале пути он всего лишь мечтал залечь на дно до тех пор, пока ему не исполнится восемнадцать и он получит право поступать как хочет. Можно было уехать в Нью-Йорк. Пойти в подручные к авторитету. Быть может, боксировать. В весе мухи. Или пера, если наберет вес. Если придется, снова заняться торговлей.

Первые месяцы в иезуитской школе стали для него потрясением. Он настолько же отставал от других учащихся в научном знании, насколько опережал их в житейской практике. Мало кто из ребят разговаривал с ним, разве что только дразнили, и он отвечал обидчикам тем же. Д. У. заставил его дать только одно обещание: никого не бить.

– Следи за своими руками, ’mano. Никаких драк. Остановись, сынок.

Никто из родных ему не писал и не звонил, не говоря уже о том, чтобы приехать повидаться. Его брат избежал наказания, сообщил ему Д. У. в конце первого семестра, но все равно винит его, Эмилио, в случившемся. Да какая, мать его, разница? – душила его мысль, и он поклялся, что никогда более не станет плакать. В ту ночь он отправился за стену, нашел шлюху, попользовался, по возвращении схлопотал. Отбыл наказание и вернулся непокорившимся. Если кто-то и заметил его отсутствие, то не сказал ему ни слова.

Течение времени начало оборачиваться против него на втором году обучения. Тихая и упорядоченная жизнь в интернате начала соблазнять его. Никаких кризисов, тревог и волнений, никаких ужасов, выстрелов и полуночных воплей. Никаких драк. Каждый день проходит по плану, никаких неожиданностей. Неожиданно для себя, он добился успехов в латыни и даже получил поощрение «За отличие». Ему нравилось это слово, и он с удовольствием повторял его про себя.

Третий курс удался ему лучше, несмотря на то что он почти целиком потратил его на споры со священниками. Многое из того, что он знал о религии, казалось ему полным дерьмом; обезоружили его сами отцы, открыто признававшие, что некоторые из религиозных сюжетов на самом деле являлись благочестивыми выдумками. Однако, понимая его характер, они позволяли ему самостоятельно копаться в навозе, чтобы самостоятельно найти в нем зерно истины, заботливо сохраненное веками для всех нуждающихся.

По мере течения времени он начал ощущать, что ему становится свободнее дышать, словно ослабели какие-то тиски, сжимавшие его сердце. A потом, однажды ночью, в коротком и лишенном слов сне взору его предстал тугой розовый бутон, медленно распускавшийся, лепесток за лепестком… он очнулся от сна потрясенный, с мокрым от слез лицом.

Он никому не рассказывал об этом видении, изо всех сил пытался забыть его. Но когда ему исполнилось семнадцать, стал послушником.

Многие удивлялись, но, как заметил Д. У. Ярброу, в Эмилио было много общего с основавшим в шестнадцатом столетии Общество Иисуса солдатом-баском. Подобно Игнатию Лойоле, Эмилио Сандос был непосредственно знаком с жестокостью и смертью, с вонью страха, и когда закончились дни безмолвия во время Долгого Отступления, он располагал прошлым, достойным того, чтобы многое передумать и от многого отвернуться.

Предметы, отвращавшие других молодых людей от пути священства, несли ему утешение: ordo regularis, литургические каденции, тишина, целеустремленность. Даже целибат. Ибо при всей своей хаотичной юности, Эмилио ни разу не испытал ничего, что не несло бы на себе отпечаток власти, гордости или похоти, не разбавленных даже каплей любви. Так что он вполне мог поверить в то, что безбрачие несет в себе определенную харизму – особого рода благодать. Так оно и началось: сперва послушник-новициат… потом классические и гуманитарные науки, потом философия. Регентство, когда схоласта посылали преподавать в одной из средних школ Общества. Потом годы, посвященные теологии и, наконец, ординатура, после чего тертианство[40] и финальные обеты. Быть может, всего трое из каждых десяти человек, поступавших в иезуитские школы, выдерживали этот курс. И среди них оказался и Эмилио Сандос – к удивлению многих, знавших его мальчишкой.

Тем не менее во все годы приготовления сильнее всего в душе его звучал евангельский возглас: «Верую, Господи, помоги моему неверию»[41].

Жизнь Иисуса глубочайшим образом трогала его; с другой стороны, чудеса казались ему преградой для веры, и он всегда старался найти им рациональное объяснение. Ну, у них как бы было всего семь хлебов и семь рыбок. Быть может, чудо заключилось в том, что люди поделились своим с незнакомцами, думал он в своей темноте.