Птица над городом

— Галь, я не говорю, чтобы ты его повязала и обезвредила! Но… он же никого не впустит сам, ежику понятно. А замки там непростые, скрепкой не откроешь. Ну не ломать же ему дверь…

Вот теперь я поняла все. Не заводите, девушки, подруг. Одна подруга — и о таких понятиях, как «тайна» и «частная жизнь», смело можете забыть. Хотя с тех пор как я вошла в нашу добровольную народную дружину, о том, что у меня в левой ладони, все равно знает не только Наталья.

…Оборотни живут долго — «практически вечно, если только их не убьют». Ну, не вечно, это я завралась, но действительно долго. Бабушек у меня нет — одна была нормальным человеком, другая погибла в 38-м. А одна прабабушка с маминой стороны и сейчас есть. В Пермской области, на лесном хуторе в некотором отдалении от ближайшего села. Односельчане не подозревают ее в ведовстве и оборотничестве. Они знают наверняка.

Нас с сестрой впервые отправили к ней летом, когда мне было восемь. Папа сперва обратился к ней «Мария Тимофеевна», его поправили: «Марья». Безгневно, но так, что больше он ни разу не оговорился.

Мне, маленькой горожанке, у бабушки Марьи не понравилось. Большой бревенчатый дом показался старым и страшным. Особенно тоскливо было без музыки, без вечернего бормотания телевизора — словно мы провалились в «темное прошлое», в «еще до революции», и всегда будем жить вот так, по старинке, по-старушечьи, и состаримся раньше, чем снова наступит современная веселая жизнь. А уж ночи, черные-пречерные, как подпол под домом, как глаз выколи — такой жуткой темноты в городе нет, там фонари и свет из окон, а тут еще кто-то кричит в лесу, а над ухом дышит некто маленький и невидимый, и бабушка на своей кровати, не просыпаясь, говорит что-то, а что — не разобрать…

Короче говоря, никакой тяги к истокам я не ощущала и не притворялась, что ощущаю, а ныла и канючила. Злилась и на родителей, которые, прилетая по выходным, занимались ерундой вроде купания и копания картошки, как будто это самые интересные на свете дела, и на трехлетнюю сестренку, за то, что она ничего не понимает, и на бабушку Марью, худую загорелую старуху. Разве старухи вообще-то бывают загорелые? Это же только молодые и дети загорают на пляжах! И бабушка она неправильная. (О том, какие бывают бабушки, я знала из детских книжек.) Не зовет меня ни Галочкой, ни даже Галкой, как мама, а Галиной, как взрослую. Не обнимает и не целует, не рассказывает сказок, не печет пирогов с ягодами, даже не хвалит, когда я сама застилаю постель!

День на четвертый, что ли, я надумала сама улететь в Москву, к дяде Коле, папиному брату. Обернулась, взлетела, поднялась повыше, увидела внизу исчерна-зеленый ельник от горизонта до горизонта, сунулась туда, где, по моим понятиям, была Москва, потеряла из виду дорогу, деревню и хутор, поняла, что лес не кончается, и в панике метнулась обратно. Деревня и хутор исчезли. Совсем перепугавшись, я заорала во все галочье горло… и тут же мне ответило вороновое «крок… крок…», и черный силуэт с длинным хвостом скользнул подо мной откуда-то снизу, плавно описал вопросительный знак и полетел впереди, указывая дорогу.

— Заблудилась, городская птичка? Нешто можно так летать, пути не зная?

Когда мы сели во дворе и обернулись, это было первое, что сказала мне бабушка Марья. То ли я услышала в ее голосе что-то кроме строгости, то ли расхрабрилась с недавнего перепугу, но в ответ выложила все, что имела сказать: ничего я не заблудилась, а кричала просто так, и вообще я хочу в Москву, здесь плохо, скучно, ночью страшно, мало людей и нет машин и телевизора! И так себя пожалела, и так отчетливо осознала, что теперь мне точно влетит, что чуть не закапала слезами.

Марья Тимофеевна задумалась, склонив наш фамильный клюв и внимательно разглядывая угрюмого стриженого галчонка в майке со значком — олимпийским мишкой и гэдээровских джинсиках.

— Вот так и я в городе ревела, — серьезно заметила она. — Автомобили шумят, себя не слышно, идешь как глухая. Взлететь страшно, провода кругом…

— Чего ж тут страшного?! — возмутилась патриотка мегаполиса. — Надо между ними лететь, вот и все!

Складки на худых щеках обозначились резче — это бабушка Марья улыбнулась.

— Не горюй, Галина. Не навек, чай, из города уехала. Будешь теперь спать со свечкой. А пойдем-ка пока хлеб с простоквашей есть.

Теплый хлеб с холодной простоквашей на ужин вместо котлеты и всего прочего — вот это мне в хуторской жизни нравилось. И репка с огорода тоже: сладкая, маслянистая, вроде бы твердая, а вгрызаться легко… Я потом просила маму купить мне в магазине репу, но в городе, оказалось, ее не бывает.