Птица скорби

К тому времени папа ужасно исхудал, став невесомым, как пёрышко, подхваченное июльским ветерком. Он больше не ходил на базар, не пританцовывал под льющуюся из динамиков музыку, не встречался со своей подружкой Сандрой. Нет, ничего этого больше не было. В какой-то момент мама устроила его в больницу, похвалившись Бана Муленге, что там ему три раза в день ставят уколы. Потом папу выписали, и он вернулся домой. Он спал целыми днями. У него начали лезть волосы – остался лишь несчастный светло-коричневый пушок, и теперь голова его походила на одуванчик. Однажды папа мрачно погляделся в зеркало и в сердцах начал драть на себе остатки волос. Чтобы не видеть этого душераздирающего зрелища, я убежала гулять, а когда вернулась, Тате уже побрился налысо. После этого он перестал выходить к столу, и мы ели одни в тягостной тишине. Особенно болезненно отсутствие папы в нашей жизни воспринималось по вечерам. Мы скучали по его школьным историям. Не могли смотреть на пустое кресло, в котором он обычно сидел, вступая в пререкания с диктором новостей, вещавшим что-то вроде: «Бывшие работники лопнувшего банка „Меридиан“ призвали правительство вмешаться в ситуацию, чтобы они получили невыплаченную зарплату».

Однажды мама сказала Бана Муленге:

– У моего мужа туберкулёз.

– Это потому, что он попал под дождь под Рождество?

– Ну да. И это было последней каплей.

– Ничего, он поправится, – сказала Бана Муленга, но как-то неуверенно. По телу моему побежали мурашки, а мама с подругой молча сидели и доедали свои манго.

В тот же вечер я спросила у мамы:

– Что с Тате?

– Ничего страшного, – ответила мама. – Господь вылечит его. – Внешне мама оставалась спокойной, но до крови расковыряла кожу вокруг ногтя.

Но Господь всё никак не вылечивал Тате, он превращался в тень. Он дышал со свистом и надрывно кашлял, а я продолжала надеяться, что эта тень, теперь редко выходящая из спальни, всё же возродится и преисполнится жизненной энергии, став как на той фотографии в деревянной коричневой рамочке, где Тате стоит молодой и счастливый в своём прекрасном жёлто-зелёном балахоне. Но он угасал с каждым днём.

Всё как-то смешалось в этой жизни: женщина с развязной походкой, папин туберкулёз, плач Куфе и рождественские каникулы. Когда занятия в школе возобновились, я с радостью вырвалась из тягостной атмосферы дома.

Как я уже говорила, в последнюю ночь каникул сова ухала до самого рассвета, и я не спала.

А на следующий день мой Тате умер.

Глава 8

Пока они не сказали ничего такого, всё хорошо, – твердила я себе, когда за мной в школу пришли два папиных родственника и Бо Шитали. Никто из них не произнёс «твой папа умер». Значит, это неправда.

Может, пока я тут в школе, ему просто стало хуже, – рассуждала я. – Может, он просто затребовал меня домой, потому что утром я что-то не так сделала. Мой воспалённый мозг бессвязно метался от одной мысли к другой, и я пыталась вспомнить свои проступки.

Поздно поднялась.

Спрятала зубную щётку Али, чтобы он попсиховал.

Засунула грязную одежду под кровать. На этом список промахов истощился, и я стала выискивать другие причины.

Может, Тате просто хочет увидеть меня… Я попыталась улыбнуться какой-то хорошей мысли, но сразу её потеряла. Так зачем взрослые заявились в школу? Я взглянула на мужчин, которых едва помнила, на свою тётушку, что водила меня в школу и забирала домой лишь до тех пор, пока мне не исполнилось семь. Пока они не говорят ничего плохого, это не может быть правдой. Эта мантра помогала мне идти в сторону дома, потому что, если не повторять её всё время, мои коленки подогнутся и я свалюсь прямо здесь. Я сфокусировалась на ходьбе и стала считать шаги, потом листики на деревьях, лужи на дороге и отражённые в них облака. Всё считала и считала, пока у меня не зазвенело в ушах.

Один из родственников что-то говорил мне, но я слышала только этот нарастающий звон. Я попыталась сосредоточиться, подняв глаза на говорящего. Он смотрел на меня, щурясь на солнце: в приспущенных уголках его глаз собрались морщинки. Он был так похож на Тате, что у меня защемило сердце. Я не могла оторвать глаз от этого человека. Перехватив мой взгляд, Бо Шитали сказала:

– Чимука, это твой двоюродный дядя Бернард, ты помнишь его?

Гул в ушах не утихал, превращая её слова в невнятный шёпот, но мне удавалось читать их по губам. Сердце, едва не остановившись, забилось с удвоенной силой.

– Да, помню, – соврала я, вспомнив папино наставление: невежливо забывать его деревенских родственников только потому, что они редко у нас бывают.