Птица скорби

Мама спросила, помню ли я дорогу. Я сказала, что помню.

Мама велела отправляться прямо сейчас и по пути не отвлекаться на игры. Али (оказывается, он всё это время был рядом) принёс тёплые носки и свитера, мы переоделись и ушли.

Эта прогулка отвлекла нас от грустных мыслей. Район Чилулу мы знали вдоль и поперёк и, конечно же, отвлеклись на игры, забыв про мамин наказ. Мы оглянуться не успели, как наступил вечер, в густой синеве неба порхали бабочками звёзды, облепляя цветок луны. Мы попали в незнакомый район, где было тихо, непривычно и жутковато. По памяти мы всё-таки нашли дом Бо Хамфри, прошли сквозь незапертые ворота. Ключ для нас был оставлен под ковриком: открыв входную дверь, мы устроились на матрасе в маленькой полупустой комнате.

Мне снилось, как Тате лежит в своей спальне, как сотрясаются от кашля пружины кровати, а потом он затихает. Он лежит неподвижно на спине, и его атакуют муравьи. Они ползут по его ногам, всё выше и выше… забираясь мне под юбку, мелко покусывая, вырывая из сна. Я заморгала в темноте, ничего не понимая. Чьи-то руки неуверенно ощупывали меня, продвигаясь вверх по ногам, забираясь под юбку, пытаясь добраться до внутренней стороны бёдер. Шумно втянув воздух, я затаила дыхание, и чужие руки тоже замерли. Я закрыла глаза, надеясь, что это сон, но реальность была неумолима. Я беспокойно зашевелилась. Руки снова замерли, а потом потянулись к резинке на моих белых трусиках, пытаясь стянуть их. Я закашляла, стараясь привлечь внимание Али, но он только громко всхрапнул и повернулся на другой бок. Я открыла глаза, стараясь привыкнуть к темноте и увидеть, кто это со мной творит такое. В темноте прорисовался силуэт мужчины. Его серые штаны призрачно белели в лунном свете, а ширинка была расстегнута подобно жадному зеву. Мужчина тяжело дышал. Отчего он так волновался? Был напуган? Я снова кашлянула, на этот раз громче. Вздрогнув, Али проснулся.

– Никани?[51] – спросил он.

Мужчина соскользнул с постели и двинулся к двери, потревожив ночной воздух. На окне колыхнулась занавеска, и я увидела, что это Бо Хамфри.

– Ты чего? Всё в порядке? – спросил Али. В полной тишине этот вопрос прозвучал как испуганный крик. Я молча кивнула, хотя Али, конечно же, не мог этого увидеть.

Бо Хамфри уже вышел за дверь и запер её на ключ.

Мы с Али не спали до самого утра, подбадривая друг друга всякими историями и делая вид, будто ничего особенного не произошло. На рассвете в замке заскрежетал ключ, дверь открылась, и на пороге показался Бо Хамфри. Он смотрел на нас и злобно лыбился. Мы молча вскочили и помчались домой к маме.

Следующие четыре дня прошли как в тумане. На нас с Али столько всего навалилось, что я старалась забыть про Бо Хамфри. К тому же детство брало своё, и нас манила улица. Нам надоело смотреть на воющих тёток, и мы убегали к друзьям, играли в свои незамысловатые игры, пока голод не гнал нас обратно домой. Приближался день похорон, и в нашем доме были установлены негласные правила: когда вечером соседи уходили, чертилась невидимая граница между мамиными и папиными родственниками. Четыре маминых родственника спали с нами в гостиной, а остальную часть дома заняли родственники Тате, временно выжив нас из собственных комнат. Мама полностью отказалась от еды после того, как кто-то из папиных сестёр заявил, что только ведьмы обжираются на похоронах собственных мужей, хотя мама всегда была малоежкой. Перед сном меня подмывало всё рассказать маме про Бо Хамфри, но я уже начала подумывать, что мне всё привиделось.

В день похорон мы проснулись вместе с восходом солнца. На какое-то мгновение льющийся в комнату рыжий свет заставил меня забыть о нашем горе. Яркое солнце и щебет птиц никак не вязались с чёрным трауром и похоронами вообще. Одевшись, я вышла во двор, и отовсюду на меня смотрело лицо Тате – так были похожи на него его сёстры и двоюродные братья. Тот же широкий нос, высокий лоб. Тате с его толстыми губами, темнокожий Тате улыбался отовсюду, смеялся, переговариваясь со знакомыми. Все словно забыли о горе, отдавшись веселью. Мне хотелось возмутиться, схватить их за грудки и потрясти, пока они не почувствуют неловкость и не заплачут, разделив мою скорбь. Но слова застревали в горле, и оставалось просто кивать и улыбаться.

Мама надела форму Матушек Доркас и восседала на матрасе в гостиной как изваяние. Из-под белой вязаной шапочки на нас смотрели красные, припухшие от слёз глаза, а на потрескавшихся губах блестел слишком толстый слой вазелина.