Птица скорби

– Неужели Тате больше нет? – несчастным голосом спросила я у мамы.

– Да, он умер, доченька. – Мама грустно покачала головой, а мы с Али прижались к ней и заплакали.

И только Куфе ничего не понял, уж больно маленький. Бана Муленга принесла его чистеньким и весёленьким, прямо обзавидуешься. Он улыбался и гулил, как будто ничего не случилось.

На следующее утро взрослые собрались на лужайке возле дома и начали делить папино добро, сложенное в огромную картонную коробку. Каждый по очереди подходил и забирал что-нибудь себе. Один из родственников объявил, что только у него такой же размер ноги, и под общий смех сунул в синий пакет папины ботинки. Вот папин дядя по имени Джонс с глазами-маслинами и жёсткой козлиной бородкой. Он настолько худ, что коричневые штаны болтаются на нём, как на чучеле, грозясь свалиться. Дядюшка Джонс выбирает чёрный папин пиджак, сказав, что он был ему обещан в прошлое Рождество. Странно – ведь его не было у нас в доме больше двух лет. Потом тётушка Грейс не выдержала, высыпала папины пожитки на циновку, и родственники налетели как коршуны, всё-всё разобрали. И папины футболки с логотипом ДМД, и выбеленные джинсы, и вельветовые брюки, костюмы, чёрный портфель и даже носки. Пока не остался лишь красный галстук с пятнышком на краю – на него никто не позарился. Свернув циновку вместе с галстуком, Бо Шитали отнесла её в дом и засунула в закуток под лестницей. Позднее Али достал оттуда галстук и носил его, ослабив узел.

Они растащили всё, даже папины покетбуки, зачитанные до дыр. Ачебе, Пейтон, П’Битек[56] после… Зачем они этим людям? Разве что использовать их вместо туалетной бумаги. Подумав про это, я заплакала.

Кто-то из родственников устыдился, напомнив, что у Тате остались дети-сироты, но Бо Хамфри закатил такую тираду, что мне прямо не по себе стало. Али хмуро наблюдал за всем этим безобразием, и я видела, как сжимаются его кулаки. Постепенно делёжка вещей перешла у мужчин в распитие пива. Количество пустых бутылок становилось всё больше, а голоса – всё громче и задиристей.

Глава 9

Когда умер Тате, я надолго разлюбила дождь и запах сырой земли. Глядя, как опускают гроб в тесную яму, как сыплются камушки на цветы, сминая и обезображивая их, как превращает дождь железистую землю в кровавые реки вокруг могильного холмика, я знала, что буду представлять именно эту картину, когда открою окно после дождя. Буду видеть красную кровавую кашу вокруг папиной могилы. Утром в Рождество, вдыхая влажный воздух, я буду думать о смерти, а не о празднике и ароматных початках кукурузы, только что сваренных и выложенных на блюдо. Дождь лил и лил на кладбище, он не кончался ещё четыре дня, ненадолго затихая. Стук дождя по рифлёной металлической крыше, поначалу такой беззлобный, постепенно переходил в грохот, эхом разносившийся по дому.

На пятый день наступила солнечная жаркая погода. Яркая, прекрасная и такая долгожданная. Я думала, что мебель вернут на место, что это временно, но жилище наше так и осталось пустым.

Вокруг нас происходило что-то непонятное. Кузены Тате перешёптывались во дворе, а его сёстры по-хозяйски расхаживали по комнатам, пока мама тихо поскуливала в уголочке. Я всё ждала, что она скажет хоть что-то. А когда две её старшие сестры и кузина с мужем вернулись в деревню в Чикнаката[57], чтобы возделывать землю, мама совсем осталась без защиты.

Вечером в первую пятницу после похорон к нам заглянула Бана Муленга. Окинув взглядом пустую комнату, она сказала маме, что сидела в углу на матрасе:

– Эмили, пусть дети заночуют у меня, а ты мужайся. – Не дожидаясь ответа, она повернулась к нам: – Чичи. Али. Берите Куфе и отправляйтесь ко мне. Там как раз по телевизору хорошая передача идёт.