Птица скорби

Мы думали, что мама хоть что-то скажет, но она молчала. Я зашла в спальню за тёплой кофтой и застала там папиных сестёр. Они о чём-то жарко шептались и умолкли, завидев меня. Я взяла кофту и вышла. Эмили… Это имя звенело в моих ушах. Бана Муленга никогда не называла маму по имени, только Тате так делал, да и то таких раз по пальцам пересчитать. Мысли сразу перескочили на Тате, и я тяжело сглотнула. Эмили… Нахлынули воспоминания. Как однажды папа пришёл домой пьяный и начал колотить в дверь. Когда мама открыла ему, он весело ввалился в прихожую со словами: «Спасибо, Эмили». А не Бо Ма Чимука. Маму тогда разобрал смех: этот смех летал по комнате, отпрыгивая от стен, как упругий мячик. Во второй раз Тате назвал маму по её изначальному имени, когда она уронила его наручные часы, подаренные профессором филологии, доктором Стерлингом в день окончания университета. Мама долго набиралась смелости, ждала, пока Тате досмотрит очередную серию «МакГайвера» (тогда шёл повтор этого сериала), а потом присела перед ним на корточки, нервно расковыривая болячку вокруг ногтя. «Валилато[58], тут произошла маленькая неприятность…» – и она протянула Тате его сломанные часы. Тот осторожно взял их, глаза его удивлённо расширились. Затаив дыхание, мы с Али спрятались в своей комнате и подглядывали. Тате горестно вздохнул, помолчал немного, а потом сказал: «Всяко бывает, Эмили. Получу зарплату и отдам их в починку». Мы с братом с облегчением выдохнули.

– Эмили, – повторила Бана Муленга. Мама резко подняла голову, наверное, тоже вспомнив, как Тате её так называл. Но, увидев перед собой не мужа, а подругу, мама снова обмякла.

Муж Бана Муленги дремал на стуле перед телевизором, зато их дети – Муленга и Бупе – смотрели рекламу про стиральный порошок «Бум». Первобытные люди в шкурах животных радуются и пляшут, потому что теперь у них тоже есть такой порошок, Муленга и Бупе подпевают вместе с ними эту навязшую на зубах песенку: Тензоли Буму сийи явела… Тензоли Буму сийи явела… Ууу буму, ууу сийи явела буму… Мы с Али тихонько устраиваемся на циновке, посадив рядом Куфе. После рекламной паузы продолжается шоу с участием знаменитого Саузанде[59], который изображает алчного дядечку, отравляющего жизнь молодой вдове с семью детьми. Под конец закадровый мужской баритон говорит: «Захват чужого имущества является преступлением», через экран бежит титр с такой же фразой, операторы дают крупный план остолбеневших детей, и на затемнении слышен пронзающий душу крик вдовы.

Передача закончилась, Баши Муленга мирно храпит на стуле, но женский крик почему-то не прекращается. В телевизоре уже играет спокойная музыка с заставкой следующей передачи: «Мир – как книга: мало попутешествуешь – прочтёшь лишь одну страницу», но женщина продолжает кричать, и мы понимаем, что это наша мама. Переглянувшись, мы с Али выбегаем на улицу, позабыв про Куфе.

Мама каталась по земле и плакала в голос. Она была подобна осеннему плющу на иссохшей ветке, и было не отличить коричневое от коричневого, жизнь от смерти, правду от лжи. Её пронзительный крик взрывался мелкими стаккато и осыпался, дробясь. Рядом, ревя мотором, по дороге проехала машина. Эта ужасная сцена всколыхнула во мне недавно пережитое, в голове снова загудело, задрожали коленки. Всё происходило как в ужасном сне и казалось противоестественным. Ведь на протяжении всего это времени мама вела себя очень тихо. Она что-то бормотала себе под нос, молча кивала, выслушивая слова соболезнования. Но ни разу не кричала, не плакала в голос, а лишь с каким-то остервенением вытирала набегавшие слёзы. Лишь по ночам, накрывшим тонким одеялом, она сотрясалась от безмолвных рыданий, засыпая перед самым рассветом.

Если во время службы на кладбище сёстры Тате бились перед гробом, как последние истерички, мама сидела отрешённая, с неподвижным лицом. Когда пастор Мвеемба упомянул жену и детей усопшего, мама поднялась со стульчика, подвела нас к могиле и возложила венок. Ладонь её задержалась на земляном холмике лишь на мгновение дольше остальных, а затем она так же тихо вернулась на место, крепко держа нас за руки.

Тут, перекрывая мамины вопли, заорала тётушка Грейс:

– Хау! Заткнись, заткнись, ведьма! Это ты убила его, ты! Алалалала! – причитала она на лози, металась по двору, пиная ногами землю и поднимая фонтаны грязи. – Ты сожрала моего брата! – И тут она упала и начала кататься по земле, повторяя: – Мой брат! Мой брат! – Она вопила как припадочная, одежда её стала грязной. Мама потрясённо уставилась на неё. Выйдя из дома, Бана Муленга положила нам руки на плечи. На какую-то долгую минуту все замерли, никто не шевелился в тревожном ожидании. В лунном свете глаза тётушки Грейс сверкали злобным огнём, а потом она сказала:

– И ты, и твои ленивые дети – это вы сожрали моего брата, сжили его со света ради его имущества. Ведьмы, ведьмы! – И она стала тыкать пальцем в нас и маму.

Придя в себя, мама поднялась и сказала на тонга: