Птица солнца

— У нас мало времени. Скоро меня станут искать, и тогда я ничего не смогу сделать, — начал объяснять Хай. — Я поклялся своим богам, поэтому не могу наказать тебя так, как ты заслуживаешь. Но у меня есть долг перед моим царем и народом. Я не могу допустить, чтобы ты снова поднял на нас меч. Римляне нашли способ предотвращать подобное, и хотя я ненавижу все связанное с римлянами, мне придется последовать их примеру. — Хай встал и склонился к Тимону. — Я ошибся в тебе. Никто не может приручить дикого леопарда. — В правой руке Хай держал топор. — Ты никогда не был Тимоном, ты всегда оставался Манатасси. Ты так же отличен от меня, как цвет твоей кожи отличается от моей. Между нами нет связи, это была иллюзия, и хотя говорим мы на одном языке, но слышим совершенно разные звуки. Твое назначение — стараться уничтожить все, что мне дорого, все, что создал мой народ. Мое назначение — защищать это не щадя сил и жизни. — Хай помолчал, а когда продолжил, в голосе его звучало искреннее сожаление. — Убить тебя я не могу, но могу сделать так, что ты больше никогда не поднимешь меч.

Запел топор. Тимон вскрикнул и застонал. На сожженной земле острова дергалась и дрожала, как умирающее животное, отрубленная правая рука.

Хай взял из костра раскаленный наконечник и прижег им перерубленные сосуды на культе. Потом перерезал ремни, державшие Тимона.

— Иди, — сказал он. — Теперь ты должен довериться реке. Скоро на остров придут мои люди.

Тимон дотащился до берега и у края воды оглянулся на Хая. Его огромное тело было искалечено и изранено, но глаза светились страшным огнем.

Он медленно вошел в воду, прижимая к груди обрубок руки. Течение подхватило его, голова превратилась в точку на широкой стремнине и исчезла за поворотом. Хай смотрел Тимону вслед, пока тот не скрылся из вида, потом подобрал с земли отрубленную руку, бросил в огонь и сверху навалил сухих листьев.

Бакмор выкопал на берегу реки ямы для сожжения, и они с Хаем обошли ряды павших, которые лежали на своем последнем деревянном ложе. Это был обряд прощания, и Хай остановился и посмотрел на старого Магона. В смерти командир гарнизона приобрел достоинство, которого ему не хватало в жизни.

— Сладок ли вкус славы, Магон? — негромко спросил Хай, и ему показалось, что Магон улыбнулся в своем сне.

Хай спел хвалу Баалу и собственноручно зажег погребальный костер.

Танит не было на стенах, когда они с победой вернулись в Сетт, но Хай нашел пророчицу в ее покоях. Она плакала, лицо ее побледнело, под глазами появились темные круги.

— Я боялась за тебя, мой господин. Сердце во мне горело, но я не плакала. Я держалась очень смело. Вытерпела весь этот ужас. И только когда мне сказали, что ты жив, я заплакала. Разве не глупо?

Прижимая ее к себе, Хай спросил:

— Ну что, похоже на стихи поэтов? Все такое же славное и героическое?

— Это ужасно, — прошептала Танит. — Ужасней, чем я могла себе представить. Отвратительно, мой господин, до того отвратительно, что я в отчаянии. — Она замолчала, снова припоминая все. — Поэты никогда не пишут о крови, о криках раненых и… обо всем остальном.

— Да, — согласился Хай, — мы об этом не пишем.

Ночью Хай проснулся и обнаружил, что Танит сидит рядом с его постелью. Неярко горела ночная лампа, и глаза девушки казались темными озерами.

— Что тебя тревожит? — спросил Хай. Она несколько секунд молчала и наконец сказала:

— Божественный, ты так нежен, так добр. Как ты мог делать то, что делал сегодня?

Хай задумался, прежде чем ответить.

— Это мой долг, — объяснил он наконец.

— Твой долг убивать этих несчастных? — недоверчиво спросила Танит.

— Закон обрекает восставших рабов на смерть.

— Значит, закон ошибается, — горячо сказала Танит.

— Нет. — Хай покачал головой. — Закон никогда не ошибается.

— Ошибается! — В голосе Танит опять звучали слезы.

— Закон — единственное, что спасает нас от хаоса, Танит. Повинуйся законам и богам, и тебе нечего будет бояться.

— Закон нужно изменить.

— Ах! — улыбнулся Хай. — Измени, сделай милость. Но пока они прежние, повинуйся им.

На следующее утро на рассвете в Сетт прибыл Ланнон Хиканус. Он привел два легиона в полном вооружении и пятьдесят боевых слонов.

— Боюсь, я пожадничал, государь, — сказал ему в воротах Хай. — Не оставил тебе ни одного. — Ланнон захохотал и обнял Хая, а потом, не отпуская его, повернулся к своим советникам.

— Кто из вас сказал, что Бен-Амон не будет сражаться? Ночью, пока он был еще трезв, Хай спел сочиненную им песнь о битве на Кровавой реке, и Ланнон слушал и плакал, а потом крикнул своим военачальникам:

— Три тысячи против тридцати тысяч! Нам всегда будет стыдно, что мы не сражались рядом с Хаем Бен-Амоном в битве при Сетте. — Ланнон встал. — Представляю вам нового главнокомандующего всеми легионами Опета. Представляю вам Хая Бен-Амона, Топорника богов.

А потом царь и жрец напились до беспамятства.