Птица в клетке

– В какую больницу?

– В Вильгельминеншпиталь.

– А ты где была, муттер?

– Не много ли вопросов для одного дня?

Я чуть не заорал: «Где Эльза?»

– Как там фрау Вайдлер? – спросила мать.

– Оплакивает своих птиц.

Посмотрев в окно, мать вздохнула:

– Ее можно понять. Вчера была живность, а нынче пустота.

– Ни о чем другом думать не может, – добавил я.

– Когда привыкаешь к тем, кто составляет тебе компанию, а больше у тебя никого нет…

– Хорошо понимаю ее чувства.

– Вот как?

– Они сходны с моими.

– Из-за Пиммихен?

– Не совсем.

– Из-за фатера?

Я не отвечал; мама почесала бровь.

– Что скажешь, мутти?

– Ума не приложу. Может, дашь подсказку?

Я пожал плечами.

– Размерами больше, чем хлебница? – предположила она.

– Сама скажи.

– Какая-то потеряшка? Фонарик? Я положила его тебе на кровать.

– А где ты его взяла? – спросил я.

Она напустила на себя искренний, недоуменный вид.

– Нашла под лестницей. Я думала, ты сам его там оставил, нет?

Неужели она не знала об исчезновении Эльзы? На всякий случай я проявил осторожность.

– Да, наверное.

Ну что мешало мне воспользоваться родительским отсутствием и обшарить весь дом? От растерянности я готов был кусать локти. Мне оставалось лишь застыть на месте и пробубнить что-то невразумительное; я не шел на откровенность, но ведь и мама тоже. В какой-то миг у меня сорвался голос, и она бросилась ко мне, чтобы обнять. Стараясь не делать лишних движений, я незаметно смахивал слезы.

Когда зазвонил телефон, я обрадовался: по крайней мере, можно было надеяться, что мать несколько минут будет занята разговором, а я тем временем сумею взять себя в руки; но она лишь крепче прижала меня к себе, словно показывая, что важнее меня для нее никого нет. Я тоже обнимал ее, как будто хотел оградить от посторонних – наверняка это трезвонила та нелепая особа, которая приходила к нам в дом и произвела на меня впечатление скандалистки. Телефон не умолкал; в конце концов мама отстранилась, чтобы снять трубку, и стала слушать, барабаня пальцами по скуле. Прикованная к месту своими мыслями, она положила трубку на рычаг, но не отпускала.

– Если дело важное, они перезвонят… – тихо сообщила она.

Я попытался вернуться к нашему разговору, но момент был упущен, и мать больше не желала играть в секреты; пропуская мимо ушей мои намеки, она не заглатывала наживку. Я наблюдал, как мать преспокойно ходит по дому, и готов был схватить ее в охапку, чтобы кружить до умопомрачения, пока она не признается, что сотворила с Эльзой. Видимо, мать что-то заподозрила: развернувшись ко мне, она перехватила мой устремленный на нее взгляд и улыбнулась слабой, ангельски-страдальческой улыбкой. Я обошел всю округу, запрокидывая голову под каждым деревом в надежде увидеть Эльзу, которая сидит на высоком суку и болтает ногами. Обыскал я даже развалины дома фрау Вайдлер, хотя и понимал, что уж там-то Эльза никак не могла укрыться; просто это показывало меру моего отчаяния. Кое-где среди пепла все еще валялись птичьи скелеты: создавалось впечатление, будто каждый намеревался спастись вплавь и осваивал новый стиль, но в мгновение ока был обездвижен злыми чарами. Две ночи я подглядывал из своей спальни через замочную скважину, но мать не поднималась и не спускалась по лестнице; почти все время она проводила у себя в комнате. Перед сном разбирала выстиранные носки, просматривала счета и устраивалась в кресле, чтобы полистать итальянскую поваренную книгу. Я видел, что после избавления от лишних обязанностей у нее гора с плеч свалилась. Пару раз она при мне заливала горячую воду в термос, но, покончив с делами, относила его к себе в комнату. Теперь она заботилась только о себе и могла больше не думать о посторонних.

На третий день мать прошла мимо меня, не обращая ни малейшего внимания на те безделушки, которые обычно переставляла, когда нервничала, и мое терпение лопнуло. Я уже видеть не мог это чопорное лицо, отутюженные платья, красивые прически, аккуратно подпиленные овальные ноготки – надо же, сколько времени она теперь посвящала уходу за собой! В ней не ощущалось никаких сожалений, и это в конце концов меня сломило.

– Где она? Скажи, где она? – воззвал я, чувствуя, как задергалась моя изуродованная щека, мать посмотрела на меня в тревоге, но не ответила. – Говори! Ты же знаешь! Где она?

– Кто?

– Не прикидывайся.

– Я не прикидываюсь.

– Говори!

– Не понимаю, о чем ты.

Подскочив к матери, я нечаянно сбил какие-то безделушки.

– Да что с тобой происходит?

Среди разлетевшихся осколков лежало неповрежденное горлышко вазы, из которого выпал завязанный морским узлом шпагат. Видя, как наклонилась за ним мама, я понял: эта вещица ей небезразлична.

– Что это, Йоханнес?

– Узел.

– Как он попал в эту вазочку?

– Приходила какая-то ненормальная. Даже не назвалась. Новая мода на визитки?

– Когда? – спросила мама, и руки, сжимающие шпагат, задрожали.

– Прости, совсем забыл. Два дня назад. Или три?

– Она не сказала, что ей нужно? Может, произнесла какое-то особенное слово?

– Да просто поболтать хотела. Но в тот день она уезжала, так что другой возможности все равно не было.