Птица в клетке

Те выходные я помню во всех подробностях – как будто это было вчера. Настоящее и прошлое слились воедино; я вырезал отдельные моменты по мере их следования, а потом и вовсе отсекал их от реального мира, чтобы отправить в далекое, неуязвимое царство прошлого. Так начался обратный отсчет. Будь у меня такая возможность, я бы остановил время, но время – самый изощренный вор: оно в конечном счете прибирает к рукам все – и ложь, и правду.

Стук дождевых капель по крыше создавал особый уют; сидя вдвоем с Эльзой, я слушал ее рассказы о живности, обитающей на земле. Например, если бы мы, люди, были задуманы в виде черепах, как изменилась бы наша жизнь? Для сравнения она сказала: представь, что мы ходим по земле, а наш дом перемещается вместе с нами, на наших спинах, – неудобно, конечно, но есть в этом большие преимущества. Строительством домов заниматься не нужно, бездомных не существует, каждый день можно обеспечивать себе новый вид из окна, и в этом мире ты повсюду дома, а значит, не существует границ и связанных с ними кровопролитий. Когда она сказала «наш дом», «на наших спинах», меня захлестнула какая-то теплая волна, как будто у нее и у меня появились четыре ноги и мы стали единым целым, пусть даже одной черепахой.

Эльза спросила, где, с моей точки зрения, находится разум: в сердце или в мозгу. Я ответил: «В мозгу», понадеявшись, что дал правильный ответ. Но она заявила, что ее разум находится сейчас за пределами телесной оболочки. В тот момент, когда она со мной говорит, разум ее видит трехэтажное строение в разрезе, похожее на кукольный дом, а мы с нею – не что иное, как два крошечных, эфемерных существа в треугольной комнатке, в правой части мансарды.

Я взмолился, чтобы она такого не допускала: ведь в каком-то смысле человеческая жизнь останавливается, когда из тела уходит разум, который, между прочим, в один прекрасный день может взять да и не вернуться. Бередило мне душу и то, что ее разум витает неизвестно где, а не посвящает себя безраздельно моей персоне. Чтобы его усыпить, она опустила голову мне на колени, как на подушку, а я боялся шелохнуться, чтобы Эльза не переменила позу. Когда же наконец она подняла голову, будто бы для того, чтобы посмотреть на меня, мне сразу полегчало. Ее затуманенный взгляд блуждал, и мне уже стало казаться, что она видит перед собой только белое пятно, ком мягкой глины, и может изваять лицо по своему выбору, но тут она по-детски, одной рукой притянула меня к себе и медленно, рассеянно поцеловала в губы.

После этого в воздухе повисла тишина, и не только потому, что мы оба молча застыли. Эта блаженная тишина существовала сама по себе и требовала уважения. Пока Эльза с тем же видом лежала лицом к стене, я гладил ее по волосам, надеясь, что теперь ее мысли приплывут поближе ко мне.

По пути в уборную я шел мимо поляков и, как нетрудно догадаться, внутренне так ликовал, что позабыл о содержимом фаянсовой посудины. Славянское восклицание и наморщенные носы быстро привели меня в чувство. Трудно поверить, как быстро мне удалось сориентироваться и свалить вину на бабушку: я ткнул пальцем в сторону ее комнаты и пожал плечами, словно говоря: «Что ж поделаешь, это жизнь». С явным сочувствием они похлопали меня по плечу и взапуски бросились на свежий воздух.

Впервые в том сезоне я вычистил Kachelofen[60] и развел огонь, думая: если только Эльза меня полюбит, быть ей полновластной хозяйкой этого дома; я бы отдал ей все, что у меня есть. От Пиммихен не укрылись перемены моего настроения: она спросила, была ли сегодня почта (в то время почту доставляли и по субботам). Сияя улыбкой, я ответил, что еще не проверял.

Уж не помню, как это началось, но однажды Кшиштоф и Януш примостились рядом со мной подле ножной скамеечки Пиммихен и выставили бутылку водки. Подняв рюмки за ее здоровье, мы трое, похоже, дружно вспомнили мое шествие с ночной вазой и, несмотря на все старания, не удержались от первого приступа хохота, за которым последовали второй и третий… Пиммихен не поняла причин такого веселья, и у меня сжалось сердце, когда она, смущенная, недоумевающая, растерянная, вжалась в свое необъятное кресло, но удержаться от смеха было невозможно. Поцелуй Эльзы пьянил меня сильнее осторожных глотков польской водки.

Утром, несмотря на тяжкое похмелье, я заставил себя встать раньше обычного. К моему удивлению, в глазах Эльзы не осталось и следа вчерашней пустоты; наоборот, они горели жаждой жизни. Она приняла у меня поднос, даже не заметив, что я украсил его веточкой свежего плюща, и прижала ногами полы халата моей матери, чтобы поплотнее укутаться. Не осознавая, что тяжелые груди создают дополнительный объем, она при каждом наклоне вперед макала в чай бахрому маминой шали.

– Йоханнес, я вот о чем думаю. Нельзя ли мне тоже отправиться на Мадагаскар?