Птица в клетке

В голове у меня крутилась одна мысль: слава богу, что я не открыл ей правду накануне, хотя после ее поцелуя меня, конечно, посетило такое искушение. Почему-то сейчас мне действовала на нервы та непринужденность, с которой она жевала подсушенный ломтик хлеба и облизывала чайную ложку. Немного выждав, я заговорил безразличным тоном – и проникся верой в свои слова:

– Ты поставишь под угрозу и бабушкину жизнь, и мою. Похоже, ты вошла во вкус.

Она содрогнулась и принялась наматывать на палец прядь волос.

– Почему я не могу выйти на улицу ночью? Ты только скажи, где мне сесть на поезд, чтобы добраться до морского порта. Я могу замаскироваться – у меня все продумано. Если меня поймают, я ни за что вас не выдам, Богом клянусь.

Я поднял перед ней мокрую бахрому. Эльза пару раз похлопала по ней ладонью, разбрасывая вокруг себя прилипшие к пальцам хлебные крошки, но под моим неодобрительным взглядом подняла с ковра один крошечный комочек и раскусила передними зубами.

– В стране идет охота на евреев. Их расстреливают на месте. Надо выждать, тогда, возможно, у тебя появится хоть какой-то шанс. Неужели нельзя потерпеть еще год?

Ее убитый вид меня оскорбил. От такого сумасбродства я вспыхнул. Ее же поймают, ее казнят! Только у меня она найдет защиту! Я лишился родных – по ее милости! Не я ли всеми силами поддерживал в ней жизнь? После всего, что мы потеряли из-за ее присутствия в доме? Ради нее я стал предателем своей страны! А она в благодарность кусает руку, которая ее кормит!

Как и Эльза, я попался в капкан этой лжи.

XV

Всю ночь с субботы на воскресенье я метался как в лихорадке, отказываясь признавать свое поражение. Тогда-то у меня и созрела новая идея. Невообразимая, сумасшедшая, как минувшая война… по сути, это было продолжением былой логики, молодым стволом, от которого пошли мелкие ветви и дички, давно ждавшие отсечения. Мой план требовал некоторой подготовки, а потому в понедельник и во вторник я прогулял школу, что впоследствии вошло у меня в привычку.

Эльзу я предостерег, что правда – это опасная материя, которая для жизни не обязательна. Если она придумала менее жестокий мир по сравнению с реальным, так пусть в нем и живет. Вслед за тем я вручил ей тщательно отобранные газетные вырезки, исключив любые материалы, где осуждались зверства нацистов. Устрашающие цифры в заголовках наводили на мысль о подвиге. Она разглядывала эти листки один за другим и время от времени переводила взгляд на меня. На фотографиях высились бугристые горы обуви. Поблескивающие возвышенности очков. Клочковатые холмы волос. Горные хребты одежды. Голые скелеты с обвислой кожей, обреченно стоящие в ожидании своей участи или сваленные в ров. И если насчет Мадагаскара я лгал, чтобы по мере возможности оттянуть для нее миг прозрения, то лишь потому, что стремился оградить ее от внешнего мира, от вестей о конкретных людях, от правды. Теперь она своими глазами увидела, что уничтожение евреев – это хорошо организованная акция, не допускающая исключений. Я рассказал ей про воплощенную мечту Гитлера – бескрайний мир, зеленеющий прямо за нашими стенами, но признался, что мое счастье – рядом с ней, в стенах моей собственной мечты, а не на просторах гитлеровского мира.

В каком-то смысле моя ложь была небезосновательной – все, что я открыл Эльзе, имело место в действительности. Я просто озвучил другую правду, закрутив финал по-иному. Да, мы потерпели поражение в войне, но могли ведь и одержать победу: это был бы равновероятный исход. Когда отсеешь факты, останется лишь горстка «если». Я просто оживил то, что существовало в абстракции, в абсолюте, – незримые побеги на пустырях между полями реальности… сто один росток, который мог бы зазеленеть, но не зазеленел. А кроме всего прочего, родители и жених Эльзы, скорее всего, не выжили. Уж это всяко было близко к истине. Я не выдумал того, что изображали фотографии.

Четверо суток Эльза не выказывала никаких признаков скорби; можно было подумать, газетные свидетельства совсем не задели ее лично. Я испытал некоторое облегчение, ведь худшее осталось позади, хотя меня коробила ее безучастность, которая распространялась и на меня. Но потом Эльза вдруг перестала есть: как отрезало. Поначалу я не придал этому большого значения: она и раньше постилась через определенные промежутки времени, но сейчас день за днем миновала неделя и потянулись новые дни.

Я уговаривал Эльзу проявить благоразумие, но она не оставила мне выбора, и в конце концов пришлось кормить ее насильно. Невзирая на свое состояние, действовала она умно и хитро. Не раз меня обнимала, точнее, льнула ко мне, как дитя, но стоило мне смягчиться и погладить ее по спине – и она тут же извергала съеденное. Должно быть, ночами голод мучил ее особенно сильно: по утрам я видел у нее на руках темные полукружья.