Птицелов

У дома высился огромный в двадцать метров тополь. Летом я наверху соорудил деревянный настил, чтобы читать книги. И спускался на землю, когда бабушка выходила окликать на обед или когда пацаны звали на речку. Купались почти до ноября, когда на реке начинался сплав леса, и тогда можно было скобами сбить два бревна и — вниз по реке до следующего моста. В компании образовалась девчонка Лиля. Ничья не сестра, а сама по себе. Она и была как лилия, — тоненькая, с огромными, вечно удивленными глазами. Участвовала во всем, кроме драк. Но не мужицкое это дело. И когда на ринге я — в весе «мухи» — не ушел «нырком» в клинч и получил в нокдаун нос на бок, она первая метнулась ко мне, но тренер остановил, уложил на ринг: «выдохни и расслабься». Искры в глазах — и нос на месте, «форсунка» почти в полном порядке. Она всхлипнула, я удивился: «Ты чего, нюнька смешная?».

У меня и сестры образовался, возник отчим. На каком этапе большого пути он обозначился, может быть, еще в Кустанае, я не узнал по своей личной занятости, и, значит, не мое это дело. Приемный отец. Всю жизнь путаюсь во всех родственных отношениях и связях, кто чей, кто есть кто перед кем, кто за кем и зачем. И постоянно переспрашиваю. Короче, это не потому что оттого что и не потому что для этого что а для лучшего чего и больше ничего как только что. И я стал его именовать нейтрально: Батя. Иногда Ионыч. А он меня и сестру по именам. Надеюсь, мать он сильно любил. И было, за что и почему.[26]

Он был из поморов. В четырнадцать лет — в бригаде на лесосплаве, как единственный грамотный. Закончил экономический институт в Ленинграде и что-то военное в Азии. Войну начал комиссаром полка в чине майора. На каком-то этапе своей властью отменил приказ командира полка, посылавшего бойцов на бессмысленную гибель. Солдат уберег, но сам пошел под трибунал. Не расстреляли, а разжаловали до рядового бойца. Перед Берлином получил младшего лейтенанта. А потом — на Дальний Восток заканчивать с японцами. В пятидесятых он рассорился с Обкомом партии и совнархозом, и с матерью уехал в Мурманск. Когда Н. Хрущев прибыл туда с инспекцией, батя на бюро обкома после всех обсуждений высказался в том смысле, что приезжают тут некоторые и учат, как потомственным рыбакам ловить и разделывать рыбу. Скандал, слава Богу, удалось замять, и оргвыводов не последовало.

И теперь, насыщенный летами, думаю: может, Господь невзначай меня в макушку поцеловал? Вокруг меня было очень мало ничтожных и мелочных, а много больше честных, твердых, мужественных мужчин и много светлых, любимых женщин. Ими полнится мое бытие. А бытие, как говорил Парменид, пребывает в вечности, а не во времени. И он же ввел в обиход понятие «истина». За полтысячелетия до Понтия Пилата, сглупа об истине вопросившего Иисуса.

И прохожий спросил Распятого:

— Тебе больно?

— А тебе? — ответил Распятый.

* * *

Пензенская средняя школа №1 по тем временам еще сохраняла дух прежней гимназии, из которой «за неспособность к русской словесности» отчислили неистового Виссариона Белинского, завидовавшего «внукам и правнукам нашим, которые будут жить в 1941-м году», и который

«... был особенно любим.
Молясь твоей многострадальной,
учитель, перед именем твоим
позволь смиренно преклонить колени».[27]

И другой литератор говорил: «я люблю Россию до боли сердечной». Мог бы прибавить: вплоть до инфаркта.[28]

Преподавателей-училок было немного: русичка, химичка, англичанка, директор, завуч и... все, кажется. Русичка невзлюбила меня сразу, как только сказала: «а теперь разобьем стихотворение Пушкина на три части». Я попросил: «Не будем разбивать Пушкина на три части, сломаем». После этого она задавала мне на каждый урок большие куски стихов и прозы наизусть. До последнего школьного дня дрессировала. За что я благодарен ей безмерно. С химичкой оказалось проще: мне наскучило быть троечником, я взял вузовский учебник Н. Глинки, выучил к очередной теме, и когда в очередную проверку с присутствием теток-роночниц[29] она вызвала меня к доске, чтобы показать, что в этом классе есть и туповатые, тут я и разгулялся с блеском. На лицах теток — патока удовольствия, на лице химички — недоумение и внезапность удовлетворенности. Военрук уважал меня: я отлично бросал ручную гранату далеко и точно. Он же, бывший фронтовой разведчик, учил меня ориентироваться в лесу по деревьям, кустарникам, папоротникам и мхам, и без компаса по циферблату часов — «направьте стрелку часовую на солнце, в точку золотую. Меж стрелкою и цифрой час есть угол, важен он для нас: делите угол пополам, и сразу юг найдете там». И учил внимательно и осторожно передвигаться, чтоб ни одна сухая ветка под ногой не хрустнула: «тишина как льдинка: ее сломаешь даже шепотом».