Птицелов

Кому не суждено, тому не быть. В Тоболе я тонул дважды. Меня потянуло в створ плотины, и какой-то парень сверху, с плотины прыгнул «солдатиком» и как-то отгреб меня в сторону. В другой раз поплыл через реку и на середине начал тонуть, но как-то доплыл. И научился. Потом плавал через реку с завязанными руками.

В жару по раскаленному песку босыми ногами было не пройти, но зато там можно было печь куриные яйца.

* * *

Когда мать развелась с отцом, она, бесповоротно решительная, забрала нас троих, и мы уехали в Кустанай. Оказалось, отец еще на фронте нашел свою ППЖ — походно-полевую жену, на ней он потом и женился и родил двух ребятенков.

Да не судимы будем.

Первый мой город, после Ленинграда, который я хорошо запомнил. Кустанай. Мать с бригадой медиков ездила верхом по аулам проводить дезинфекции — в закрытой избе возжигала серу, окуривая одежду и белье. Однажды кто-то подпер дверь избушки дверью. Матери удалось разбить крохотное оконце и позвать на помощь. В другой раз лошадь привезла ее почти без сознания, с окровавленной головой.

Сначала с бабушкой и сестрой мы разместились в коровнике, «выковоренные»[24]. Но лично мне было очень уютно в коровнике, как у Христа в яслях за пазухой. В другой половине сарая стояли четыре коровы, и даже сам запах коровника умиротворял. Потом мы переместились в полуподвал дома с земляным полом. Бабушке раз семь за день летом приходилось выметать мусор с утоптанного земляного пола. Летом дверь на улицу была постоянно открыта, и тогда запрыгивал огромный петух невиданных расцветок, он подкрадывался боком-боком, кося левым глазом, чтобы клюнуть в голую ногу. Я научался быть начеку и ногой вышвыривал петуха на улицу. Опаска была и от козла, по натуре подлого и мстительного вольноопределяющегося, который почему-то постоянно таскался за мной, и норовил, образина гнусная, зайти за спину и поддать под коленки. Тогда я хватал его за рога и сдавливал, чтоб отвязался. Потом откуда-то образовалась у нас корова, и лето стало волшебным. Нас, пацанов с коровами было четверо, а за рекой в полынной степи — оазис с какой-то бойкой речушкой, и мы до вечера бытовали там, запасаясь жмыхами размером с тарелку. Райское место, райские времена. Воображения для разговоров хватало у каждого. Из лозняка плели верши на рыбу, а потом бабушка дома приспособила меня на рамке крючком вязать сети на птиц. Любимое занятие — доить корову Зорьку. По первости — конфуз и подзатыльник от бабки. Только я наладился и уже надоил полведра, как Зорька покосилась огромным карим глазом да как поддаст ведро. Тут же явился бабкин подзатыльник. Руки-то в цыпках. Бабка оттерла руки сначала песком, а когда помягчели, — маслицем. И приговаривала: «к женщине надо подходить осторожно, бережно и с лаской». Тогда я не сразу понял, что это значит. И потом долго не понимал. Самое ненавистное — это мутовкой пахтать сметану. Все пацаны на улице, а я с дурацкой сметаной валандаюсь. До слез обидно. Приятнее водить по кругу лошадь с навозом и соломой для кизяков. Пару лошадей мы с дружком приводили откуда-то из-за реки, а потом отводили обратно. Без седла. Мне досталась кобыла, худющая и коварная, хуже бабы-яги. Под горку она разгонялась, веселея, и своей хребтиной мотала меня с боку на бок, так что между ног потертости кровоточили. Потом мне дали седло. Кто-то из мужиков накинул тяжелое седло: «запрягай». Я лихо подтянул подпруги, взобрался на крыльцо, прыгнул в седло. Взметнулся птицей. И оказался на земле. Кто-то из мужиков подошел: «смотри» — кулаком ткнул кобылу под дых и тут же подтянул заднюю подпругу.

Первый детский ужас, когда жарким солнечным днем из-под ровной поленницы кизячных кирпичей выбежала тарантулиха и на спине у нее несколько тарантулят.

Подобное состояние я испытал, когда много позже принес сестре только что вышедший рассказ Фр. Кафки «Превращение». У сестры по прочтении тотчас началась обильная рвота. Я сказал: «А помнишь, когда ты повела меня смотреть, как на площади Калинина вешают пленных немцев? У меня тоже была такая же рвота».

И еще: бабушка, как я ее всегда помню, никогда не смеялась в голос, а только улыбалась. И улыбалась как-то по-особенному, как будто обо всем на свете знала заранее. Sit ut est.[25]

Первая проба в Кустанае: не до первой «юшки», а «лежачего не бьют». В классе был сильный парень, и я его чем-то не устраивал. Короче — после уроков сошлись в парке. Остальные — в кружок. Молча. Первым ударом он меня снес. Я встал. Вторым сносит. Встаю. В какой-то раз, пятый или седьмой, я встал... и тут он дрогнул. И тогда начал я, «выковоренный». Во-первых, блокадники не сдаются, а во-вторых, я уже прочитал рассказ Дж. Лондона «Мексиканец». Потом этот парень стал моим другом. Да и остальные.

Он привел меня в свою юрту. Мы сидели на ковре вокруг. Я из пиалы пил крепкий чай с бараньим жиром. Говорил только отец. Мать и сестренка его, вся в длинных мелких косичках, молчали. Когда вышли из юрты, я спросил:

— Что отец сказал?

— Что ты хороший парень.

— А почему у сестры такие косички?

— Это она для тебя так заплелась.