Птицелов

В январе 46-го сестра потащила меня на пл. Калинина смотреть, как вешают фрицев. Это было отвратительно, как любая прилюдная казнь. Позже, в пятидесятые, мне рассказывал свидетель, тогда стоявший в карэ, как казнили в Никольск-Уссурийске японских военных преступников. Их привезли в грузовиках с открытыми задними бортами на собственных гробах, в полном обмундировании, с прошитыми вдоль брюками, в своих перчатках. Некоторым затыкали рты перчатками, когда они выкрикивали: «Да здравствует император!» Самураи умеют уходить с уважающим себя достоинством. С «банзаем» даже на виселицу.

Летом 46-го мы оказались в Ижевске. Полковой сапожник пошил по моей ноге хромовые сапоги, которыми я гордился. Научился идеально, туго, без складок, подвертывать портянки[21]. И у меня были свои галифе, правда, большего размера — идеальные штаны: в карманы можно было поместить все необходимое для пацана. В семь утра — побудка, и меня выставляют на плацу вместе со всеми левым крайним. Только в сапогах мужчина выглядит достойно и притягательно. Там я учился управлять боевой двухместной танкеткой Т-27. Мой напарник-солдат сразу спросил:

— Что главное в танке?

— Пушка.

— Главное — сразу не обосраться. Поехали.

В 47-м в Казахстане, с моим приятелем, сыном прокурора, мы устроили такое же, как в Ленинграде: на маленькой виселице повесили шесть тараканов, но из них «никто не хотел умирать». Потом пришел его папаша и строго-настрого приказал «во всю жизнь» никогда этого не делать. Тогда мы устроили «воздушную тревогу»: через окно пробрались в сопровождении моего собственного старого осла Яшки — он остался на стреме — в комендатуру и начали раскручивать большую сирену. Диски поддавались с великим трудом, но когда на всю степь завыла тревога, мы были трое счастливы. О последствиях, в том числе и для нас, кроме Яшки, предание почему-то умалчивает. Но зато в комендатуре был замечательный грузовик: треть кузова занимали ровные деревяшки размером в шпульку от ниток, по бокам кабины две «дуры» метра в полтора длиной, куда полагалось подкидывать деревяшки. Рукоятку удавалось раскрутить с трудом, но хотя у машины было две скорости, зато проходимость невероятная.

Тем же летом отправили меня по легочным показателям в Щучье-Боровое[22] на кумыс. Как в летописи: «пьеши ли черное млеко кобылий кумуз?» Горы, озеро хрустальной чистоты, вдали скала «чертов палец» — бывают ли более райские кущи? Нет, наверное, не бывают. Важно не где, а как и что помнить.

Там была пионервожатая, колокольня коломенская. Она устроила игру «Зарница». Среди сосен и мелких скал «белые» гонялись за «красными», а потом они за нами и снова мы за ними. Когда набегались, она усадила нас в кружок и стала выпытывать, кем каждый хочет быть. Фигушки, так мы ей и расскажем, этой шпионке. Потому что мы все были Чапаевыми. А когда я спросил: «Кто хочет быть Павликом Морозовым?» — она посмотрела на меня как на зачумленного.

Мне — десять. Я свободен, я хронически во все влюблен на все времена, я сочиняю стихи, жизнь прекрасно состоялась раз и навсегда. Главное, чтобы откликался на все и благодарил, благодарил, благодарил, благодарил «за горечь слез, отраву поцелуя, за месть врагов и клевету друзей».[23]

Осенью того же года я потерял продовольственные карточки. Мать плакала беззвучно. И это было страшно. Пришлось с пацанами шустрить на рынках. Вихрем пролетали сквозь рынок — кто что ухватит. Подзатыльники не в счет. Там же оказался старик с шарманкой и дрессированной морской свинкой, которая для желающих вытаскивала из коробки бумажки с предсказаниями. Что она мне напредсказала, не помню, но судя по дальнейшим событиям, долгую интересную жизнь, о которой я тогда, естественно, не ведал.

В 48-м мы с бабушкой с вечера вставали в очередь за хлебом и на мясокомбинат за требухой. Позже фильм «Кубанские казаки» я смотрел трижды как сказку, пока не понял, что сказки бывают только в сказках.

Влюбился я в девочку Эмму Абель, из сосланных немцев. Написал на листке: «Эмма — роза, Эмма — цвет, Эмма — розовый букет». Сестра нашла листок и бегала по комнате и выкрикивала мою тайну. Лучше бы она этого не делала... Вечером мать от души отшлепала меня свернутым полотенцем и забросила под высокую железную кровать с бронзовыми шарами на высокой спинке. Сестру никогда никто ни за что не наказывал. Это нормально, но мне доставалось. По заслугам, но как-то несерьезно.

Потом пришли из школы: почему ребенок два месяца не ходит на уроки? Как-то так получалось, сам не пойму, но я действительно утром уходил в школу и по дороге сворачивал побродить по городу, где было много интереснее, а потом встречал другую девочку, которая мне нравилась. Она, дочка летчика, училась в женской школе. В стоге сена мы с ней раза три целовались. Губы у нее оказались мокрые, слюнявые, и я разлюбил. От поцелуев могут быть дети.

Портфелей не помню: до конца школы — два-три учебника за брючный ремень на животе.