Птицы белые и черные

— В упор стрелял, поэтому навылет. — Антипов все улыбался.

— Больно? — Она взглянула на него. — Чего улыбаетесь? Это просто дикая случайность, что вас не убили…

— Конечно, повезло… — улыбнулся Антипов. — Разве я спорю?

— Больно, да? — переспросила Маша, прикоснувшись мокрым тампоном к ране.

— Ничего… Хорошо… — через силу улыбнулся Антипов.

— Что — хорошо? — Она опять приложила вату, смоченную йодом, к ране.

— Что ты рядом… совсем близко… — Он сморщился.

— Перестаньте, Николай Андреич. — От старания она даже кончик языка высунула. — Взрослый человек, а говорите глупости.

Она забинтовала плечо, завязала аккуратный бантик и сняла с головы красную косынку:

— А из этого мы вам перевязь сделаем. — Она протянула руки, чтобы закинуть ему за шею косынку, и тут он обнял ее здоровой рукой, прижал к себе, стал жадно целовать щеки, шею.

Она не отталкивала его, наоборот, замерла испуганно, а потом тихо прильнула к нему всем телом. Его губы искали ее губы, она слабо отворачивалась, но он все-таки поцеловал ее долгим-долгим поцелуем.

— Не надо… — простонала она, прижимаясь к нему все сильнее. — Не надо.

— Маша… Машенька… Зачем я уговорил тебя с поезда сойти — век себе не прощу. — Глаза его были закрыты, он бормотал, словно в забытьи. — Уехала бы, и все забылось… А теперь не могу… пропал я, пропал, Маша…

…На станции из санитарных вагонов выгружали раненых. Ходячие прыгали на костылях или просто шли, растопырив в стороны загипсованные руки. Лежачих укладывали на носилки пожилые санитары.

А возле вагонов толпились женщины, эвакуированные и местные, жадно разглядывали раненых.

Перед ними выступил сумрачный военврач с одной шпалой в петлице гимнастерки:

— Просьба к местным жителям, поскольку госпиталь переполнен тяжелоранеными, оказать содействие и пустить легких, ходячих, на постой до полного выздоровления. Раненые будут обеспечены всем необходимым — сухим пайком, дополнительно продовольственными карточками, бельем.

Тут же раздались бодрые, бравые голоса «ходячих»:

— Что, бабоньки, что, мои красивые, кто возьмет?!

— Вы не глядите, шо он однорукий! — подхватил другой. — Мужское достоинство при ем! — И дружный добродушный смех.

— И ест мало! На завтрак — полведра каши с маслом! Поспит и снова есть просит! — И опять смех.

И вдруг из толпы выделилась одна, тридцатипятилетняя, в застиранном ситцевом платьице выше колен, загорелая под степным ярким солнцем.

— А пошли ко мне, служивый. — Она обращалась к высокому белобрысому солдату с пшеничными усами.

Тот оробел вначале, оглянулся на товарищей.

—- Давай, Васек, не тушуйся! Гля, какая орхидея!

— Ну, Васек, ну, хитрован, всю-то дорогу ему фартит!

— Тебя как звать-то? — спросил солдат, дурашливо улыбаясь.

— Полиной звать. Мужика моего убило, и брата тож… двое детишков у меня.

— Здешняя?

— Здешняя. — Она смотрела на него строго и требовательно, и солдат все робел, переминался с ноги на ногу. — Так идешь ай нет?

В толпе баб послышались смешки, восхищенно-испуганные голоса:

— От, бесстыжая! При всем народе-то…

— Че, бесстыжая? Солдатик ладненький, и глаза веселые, сияющие!

Маша, которая тоже была в толпе женщин, невольно засмотрелась на женщину и солдата.

— А меня Василием звать, — наконец широко улыбнулся солдат. — Василий Плотников. Далеко живешь-то?

— Близко… У нас тут все близко.

— Ты бы в госпитале сперва отметился, орелик, — сказал, проходя мимо, пожилой санитар. — А уж после шуры-муры…

— Успеется! — весело ответил солдат и обнял женщину здоровой рукой за плечо.

Они не спеша двинулись по перрону и разговаривали уже, как старые знакомые.

— Ты только не бреши, скажи правду, женатый?

— Ей-бо, нет, не веришь?

— Верю… Зачем обманывать, я же сама позвала.

А в толпе женщин раздавалось уже с завистью:

— Ты глянь на них — прям влюбленные…

— Бабье сердце, што горшок с кипятком: што всплыло, то и было.

А эти двое уходили все дальше и дальше, прижавшись тесно друг к другу, и солдат что-то уже нашептывал ей на ухо, а она смеялась заливисто, закидывала голову с тяжелым блестящим узлом волос на затылке, и ни до кого им уже не было дела.

А женщины все высматривали среди раненых знакомое, родное лицо. Жила в истосковавшихся, глазах надежда. Но вот еще одна вдова поманила к себе солдата на костылях. Они отошли чуть в сторону и тихо разговаривали. Женщина стыдливо улыбалась, чертила носком сапога узоры по земле. Солдат то хмурился, то ухмылялся.

— Одна загвоздка, Вера Петровна… — доносились обрывки фраз: — Как поправлюсь — опять на фронт.

— Ну дак что ж… одного не дождалась, может, тебя дождусь…

— А детишек я очень даже люблю. И когда выпью — совсем смирный.

Маша протолкалась к самому вагону, заглядывала в окна, жадно смотрела на лица раненых, которых выносили и которые сами выходили из вагона.

— А вы с какого фронта? — спросила она у одного.

— Спроси лучше, с какого тут нету… Кого ищешь-то? Мужа, брата?

— Мужа…

— Это, милая, все равно што иголку в сене искать…

Вместе с ранеными из вагонов выгружали и умерших, наглухо зашитых в брезентовые мешки. И толпа женщин молча расступилась, многие крестились и что-то шептали.