Птицы белые и черные

— Второй раунд подходит к концу. К сожалению, надо признать, что дебютант нашей сборной Виктор Крохин проиграл его. Польский боксер Ежи Станковский был быстрее советского спортсмена, его удары точнее. Проигрывая первый раунд, он продемонстрировал завидное упорство, и вот результат — второй рауд за ним. Недаром о волевой закалке этого боксера накануне чемпионата говорили все спортивные газеты. Недаром наставник польской сборной папаша Штамм так верил именно в этого спортсмена. Сумеет ли Виктор Крохин противопоставить что-либо поляку в третьем раунде? Не будем забегать вперед. Хочется сказать одно: тысячи поклонников бокса в нашей стране желают Виктору Крохину победы…

Второй раунд еще не кончился, боксеры еще вели бой. Вот лицо польского боксера. Режиссер показывает его крупным планом. Черные глаза выглядывают из-под перчаток. Он теперь уверенно идет в атаку, видя, что противник устал. Серия ударов — и поляк отскакивает в сторону, словно мячик. Вот лицо Крохина. Синяк под глазом увеличился, глаз чуть заплыл, небольшая ссадина на лбу, по всему лицу — крупные капли пота. Он двигается по рингу медленнее поляка, удары неточны и слабы…

За спиной Степана Егорыча теперь стоял совхозный главбух и тоже переживал.

— Мордует он нашего, а, Егорыч? Просто смертным боем бьет, а?

Степан Егорыч потирал то место, где протез соединялся с обрубком ноги, морщился, вздыхая:

— Нога, будь она неладна… по фермам набегался… Эх, Витек, Витек, что ж ты, парень?

— Ты его знал, что ли?

— После войны в Москве в одной квартире жили, — ответил Степан Егорыч. — До пятьдесят шестого…

Он откинулся на спинку стула.

— Ишь ты! — удивленно произнес главбух. — Со знаменитостями — за ручку! Надо же, а? В одной квартире!

— Да, в одной… — повторил Степан Егорыч.

И вот прозвучал гонг, и боксеры разошлись по своим углам. Польский тренер был явно доволен своим питомцем. Он растирал ему плечи, махал перед лицом полотенцем и что-то говорил, и частая улыбка мелькала на губах.

— Да, товарищи, этот бой, пожалуй, самый упорный из тех, которые мне довелось видеть на нынешнем чемпионате… — тараторил комментатор.

…Утром они выходили вчетвером. Витька, Степан Егорыч, музыкант Василий Николаевич, отец девочки Элеоноры, и слесарь завода малолитражек Геннадий Платоныч. Хлопали двери, они встречались в коридоре. Квартира оживала. Кто-то плескался на кухне под умывальником, шипели газовые горелки, на сковородках что-то шипело и потрескивало. Женщины суетились, приготавливая завтраки для мужей и сыновей.

Люба наскоро приказывала Федору Ивановичу:

— Еще молока купи. Ты раньше сегодня вернешься. Там в банке колбаса ливерная осталась. Витьке отдашь, как со школы придет.

— Отдам, отдам, — бурчал сонный Федор Иванович.

— А котлеты твои в кастрюле! Не в белой, а в синей, <с отбитой крышкой!

— Привет, Любаша!

— Привет, привет!

— Василию Николаевичу наше с кисточкой!

— Генка, когда пятерку отдашь, обормот?

— Завтра получка, тетя Люба!

И вот они выходили на улицу. Василий Николаевич сворачивал направо, к ресторану «Балчуг». Он там играл в оркестре.

— Приходите сегодня, шницелями угощать буду! — говорил он Витьке и Степану Егорычу и раскланивался, приподнимая шляпу. — В семь часов вечера… в нашем заведении будет маленький банкет, директор устраивает… — И он уходил.

Степан Егорыч и Витька шли в другую сторону.

— Подумаешь, в паршивом ресторане в дуделку свистит, а гонору, как у китайского мандарина… — бурчал Степан Егорыч, передразнивал: — «Ба-анкет»! Нужен мне твой банкет, как рыбе зонтик…

— А я один раз у него в ресторане был… шницеля вкусные, — мечтательно говорил Витька.

— Ты гляди, сегодня школу не прогуляй, шницель! — отвечал Степан Егорыч.

Это были ранние утренние часы. Воздух после ночи еще пахуч и прохладен, и замерли тонкие, покрытые росой деревья. Даже на железной решетке, отделяющей один двор от другого, заметны крупные капли росы. Окна в доме почти везде открыты нараспашку, но не слышно голосов, радио или музыки. Почта деревенская тишина. Только на улице перезваниваются трамваи да спешат на работу молчаливые прохожие.

А на крыше противоположного дома, как раз между слуховым окном и трубой, примостилось умытое, чистое солнце, и его лучи обливали теплым, ясным светом голубей, расхаживавших по крыше.

— Скоро Первое мая, — говорил Витька Степану Егорычу. — Мать новые ботинки купит, лафа!

Они выходили на набережную и на короткие секунды замедляли шаг. На темной, тяжелой воде покачивалось солнце. На другом берегу реки поднимались темно-красные зубчатые стены Кремля и победоносно блистал купол Ивана Великого.

— Там все правительство живет? — спрашивал Витька.

— Все.

— Все-все?

— Все-все, — отвечал Степан Егорыч. — Ну, пошел я. Гляди, школу не прогуляй…

— Привет от старых штиблет, дядя Степа! — Витька закидывал за спину полевую сумку, набитую книгами, и бежал по набережной. Через два переулка была его школа.

…Вернулся Степан Егорыч с работы вечером. Он успел заглянуть в магазин и вот теперь появился в коридоре, постукивая своей деревянной култышкой.