Птицы белые и черные

Он был старый, этот Лыжников. Лет на шесть старше Виктора, его спортивная карьера катилась к закату. У него было совсем взрослое лицо. Взрослое и жестокое. Он собьет Виктора с дороги на европейский чемпионат.

Виктор пропустил удар и упал. Правда, тут же вскочил, но рефери вел счет до пяти. Нокдаун засчитан! Все потеряно!

«У ленинградца бровь не в порядке, аккуратней работай, не зацепи», — вновь явственно прозвучал в ушах голос Германа Павловича.

Вот она, эта бровь! Вот она! Виктор чуть выманил на себя правую перчатку ленинградца, охранявшую бровь, скользнул в сторону, и его кулак въехал в глаз противника. Удар был сильным. Лыжников пошатнулся, но мгновенно пришел в себя. Удар, который он пропустил, казалось, ничего изменить не мог. Немногочисленные зрители в зале зашумели, послышались крики. Кто-то советовал Виктору, другие — ленинградцу. Прошла секунда, и из брови ленинградца закапала кровь, потом потекла тихой, ленивой струйкой. А до конца боя оставалось еще почти две минуты. И рефери остановил бой. Он поднял руку Виктора Крохина. Зал возмущенно загудел. О чем-то переговаривались между собой авторитетные члены комиссии.

В раздевалке Виктор долго сидел не двигаясь, молча смотрел, как Герман Павлович надел плащ, искал свою шляпу.

— Бокс, Виктор, — это спорт… — говорил он негромко и все оглядывался по сторонам, открыл шкафчик. — Благородный спорт… Ну, что ж, ты своего добился… Тренерский совет, наверное, утвердит твою кандидатуру… Поздравляю…

Наконец он нашел свою шляпу, нахлобучил ее и пошел к дверям не попрощавшись.

— Герман Павлович, — тоскливо позвал Виктор.

Тренер обернулся, молча посмотрел на него.

— Герман Павлович… — Виктор проглотил ком в горле. — Я ведь не для себя…

— А для кого?

— Для матери… бабки… Поймите, Герман Павлович, — Он опустил голову, мучительно подыскивая те необходимые слова, которые нужно было сказать в эту минуту, и не мог их найти.

— Ты расскажи об этом матери… Эх ты-ы… даже мать в свою грязь впутал… — жестко проговорил Герман Павлович. — Тренера ищи себе другого… Желаю удачи…

…Вот теперь у Виктора получалось все как по нотам. Теперь к нему пришло вдохновение и усталости он не чувствовал. Он легко и плавно «танцевал» вокруг поляка и, когда тот пытался сблизиться, нырял в сторону, встречая противника серией молниеносных, словно выстрелы, ударов. И наступила та минута, когда волна злости окончательно захлестнула польского спортсмена, когда он понял, что все потеряно и только отчаянный риск может спасти его. Бой был на исходе и силы тоже. Когда Виктору удалось провести точную серию ударов в голову, он улыбнулся. И эта улыбка вывела из себя поляка. Он ринулся вперед очертя голову. И Виктор поймал его на левую. Удар был сокрушительным. Поляк пошатнулся, глотнул ртом воздух. Виктор ударил еще и еще. Поляк упал на помост, попытался встать и не смог. Рефери нагнулся над ним и вел счет, выбрасывая вперед пальцы. Раз! Два! Зал бушевал, мигали юпитеры. Три! Четыре! Пять! Витькин новый тренер, Станислав Александрович, улыбался, стоя за канатами. Шесть! Семь! Тренер польского спортсмена хмурился, потирал указательным пальцем переносицу и смотрел куда-то в сторону. Восемь! Девять! «Ма-ла-дец! Ма-ла-дец!» — орали советские туристы и размахивали красным полотнищем. Десять! Победа!

Рефери поднял руку Витьки Крохина! Поднялся поляк. Он поздравлял Виктора первым и улыбался распухшими губами.

…В Красном уголке сахаро-рафинадного завода было не продохнуть. Люди набились битком. В углу светился здоровенный телевизионный экран и слышался знакомый голос комментатора:

— Да, товарищи, труднейший бой. Виктор Крохин сумел переломить ход поединка и доказать, что он достоин звания чемпиона Европы!

— Ура-а! — заорали сразу несколько глоток, и все вскочили, замахали руками, и за фигурами людей не стало видно телевизора.

— Нет, ну как он его, а? — говорил один голос.

— Давно такого не видел!

— Знай наших…

Народ в Красном уголке собрался в основном молодой. Шел обеденный перерыв. Один из парней в белой полотняной куртке и таких же белых брюках выскочил из Красного уголка и помчался по коридору. Мелькали двери, на них таблички: «Отдел труда и зарплаты», «Главный инженер», «Главный механик». Парень спустился по лестнице, пробежал через вестибюль, увешанный плакатами и диаграммами, и отворил дверь столовой. Столовая небольшая, с десяток столиков. За одним столиком тесным кругом сидели женщин семь, ели котлеты, одна что-то рассказывала. Все в белых халатах и белых косынках. Поэтому они немножко походили на медсестер.

Та, что рассказывала, все время улыбалась, и глаза у нее были ярко-синие. Это мать Витьки Крохина Люба. Она постарела, но в глазах да и во всем выражении лица еще чувствовалась молодая сила, не задавленная годами трудной жизни.

— Он мне говорит: «Вы, как председатель месткома, должны выделить мне две квартиры. У меня семья большая». Я ему: «У вас же, Семен Прохорыч, жена да двое детей. В двухкомнатной квартире прекрасно уместитесь. А вторая для кого? Для любовницы?»