Птицы летают без компаса. В небе дорог много(Повести)

Однажды я острил больше всех. И ее взгляд часто останавливался на мне. И казалось, что Елена Александровна при этом по-особенному заводила глаза и улыбалась. Всю улыбку, как огонь, я взял на себя. И мне уже становилось немного страшновато. Но я острил и острил. На шутки иногда обижались товарищи, но на них я глядел как сквозь стенку. Только Елену Александровну я видел отчетливо, и от ее взгляда мое сердце гулко стучало. Появилась надежда. Я погладил рукой свернутую в трубочку общую тетрадь со стихами в кармане. Надо немедля их прочитать. Она поймет, поймет, и тогда все…

К восьми часам курсанты стали расходиться. Прибежал сержант Потанин и объявил:

— На переговоры, англичане. Банкет в столовой. Выходи строиться!

Я юркнул за плакат с изображением человеческой гортани с красным языком — наглядное пособие. Плакат висел в углу на подставке с тонкой ножкой. Но подставка вдруг отодвинулась, и передо мной возник старшина класса.

— Вы что, русский язык не понимаете? Вас построение не касается? В прятки играете?

— Касается, касается.

— Вот дуралеи, — проворчал Потанин, — сосут здесь, понимаешь, конфетку через стекло.

Я ничего не сказал такого, потому что «такое» чаще всего приходило на следующий день, а сейчас в мозгах застряли стихи. Маневр не удался. Я вышел из укрытия, небрежно бросил «О’кей!» и побежал на построение.

— Чеши, чеши! — кинул мне вдогонку старшина. И это прямо при Елене Александровне! Вражеский выпад! Но что поделаешь?

После отбоя мы все ложились в постели и наблюдали за тем, как Потанин, как обычно, с «бабьей» сеткой на голове (так он унимал свои непослушные волосы) подходил к турнику, брал в руку двухпудовую гирю и «крестился». Он всегда так перед сном делал.

Глаза Елены Александровны мне стали сниться.

Потанин каждое утро медленно ходил возле строя и придирчиво осматривал форму одежды, будто он сам ее кроил, шил и подгонял на каждого курсанта. Потом громко кричал «Смирно» и, сверкнув медалью за спасение утопающих, которая висела у него на груди, поворачивался налево и вел строй в учебный корпус.

Кстати, о медали за спасение утопающих. Мы сомневались, что сержант мог кого-то вытащить из воды. И наши сомнения подтвердились еще таким обстоятельством. Когда в училище открыли летний бассейн, оказалось, что наш старшина и плавать-то не умеет, глубокого места боится. «Плавать-то нас учит утюг, — смеялись курсанты. — Медаль где-то схапал…»

Когда мы выходили из казармы, Потанин тут же командовал:

— Запевай!

Был у нас один артист с хорошим голосом. Он с радостью подхватывал его приказание. В небо летела песня. Рядом вышагивал Потанин (я еще не видел такой походки). Казалось, что шел он возле строя лишь для того, чтобы от. остальных отличаться. Подпевал он, правда, добросовестно;

Но Москвой я привык гордиться,
И везде повторял я слова;
Дорогая моя столица!
Золотая моя Москва!

Хотя пел часто не в лад, стремительно забегая вперед, но зато громко. Тогда мне думалось, что Потанин, кроме этого куплета, и слов не знает. Да и знать ему незачем: он любую мелодию загубить может.

Когда заканчивалась песня, сержант покровительственно восклицал:

— А ну, подтянись, славяне! Выше голову! Армия всех вас, горбатых, исправит!

Стихи мне так и не удалось прочитать Елене Александровне. Я всегда был в готовности, но и сержант был начеку. Однажды на уроке английского языка Елена Александровна попросила принести с кафедры схемы. Я тут же ринулся выполнять ее приказание. Но Потанин остановил.

— Вы что, товарищ Стрельников, дежурный? — почти вежливо спросил он.

— Нет.

— Тогда и сидите.

Я сел и уткнулся глазами в стол. «Вот мужик, не дает пошевельнуться…» Я готов для Елены Александровны сделать все. Если бы ей потребовалась моя кровь, отдал бы всю без остатка, вместе с мясом. А он не позволил мне принести для нее какие-то паршивые схемы.

И все-таки я обошел Потанина. Раздобыл фотокарточку Елены Александровны. Содрал со старого стенда «Наши отличники», который случайно обнаружил под лестницей у входа в учебный корпус. Повезло! Карточку я промыл под соском умывальника, разгладил и положил в учебник по аэродинамике, с которым я никогда не расставался. И как-то с этим снимком подошел к Елене Александровне.

— Где вы взяли? — удивилась она.

— Военная тайна, — ответил я. — Напишите, пожалуйста, на ней что-нибудь такое, товарищ преподаватель.

Она наклонила свое тонкое лицо к самому моему уху и плавно повела шариковой ручкой. Мягкие локоны ее волос коснулись моей щеки и заслонили глаза. И в этот момент для меня исчезла «товарищ преподаватель». Все исчезло, пропало. Я ослеп. Впервые я был с ней так близко, впервые слышал ее дыхание, чувствовал запах волос. Боже мой, и про стихи позабыл.

— Пожалуйста! — сказала она тихо, но отрезвляюще.

— Спасибо! А где вы будете в воскресенье? — совсем осмелел я.

— В драматическом театре. А что?

— Так, ничего! Спасибо!

«Всего вам доброго, Стрельников. — Е. Романова», — прочитал я на обратной стороне фотокарточки.

Уж коли доброго, то…