Птицы небесные. 1-2 части

Меня больше заинтересовали альбомы с картинами Рериха, особенно его умение передать дух горных пейзажей, чем многочисленные книги, вышедшие из-под его руки, а также его последователей. Книголюб усиленно рекомендовал мне Ромена Роллана с серией его биографий, а еще больше Льва Толстого. Однако из всего творчества этого автора, не ставшего близким моей душе, только последние его повести и рассказы поразили меня своей жизненностью и силой, доведя даже до слез. Но его философские измышления и своеобразное понимание Евангелия оставили равнодушным мое сердце. И все же торговец книгами сбил меня фантастикой, в которую я впился и глазами, и разгоряченным сердцем. Искусительные вымыслы фантастов словно живые предстали предо мной в книгах Брэдбери, Кларка и Лема. Остальных авторов я прочитал залпом и забыл, но книги этих писателей я купил и оставил себе. Библию мне тогда, к сожалению, не удалось приобрести. Ее не было даже на книжном подпольном рынке, поэтому оставалось только ждать и надеяться на удачу. Так я тогда понимал Божественную помощь.

Из серьезных книг, взятых в университетской библиотеке, остался в памяти Кант, который заинтересовал меня анализом и критикой чистого разума. Удивительно, но когда тома Канта увидела моя мама, а она читала все книги, принесенные мною из библиотеки, именно Кант ей понравился больше всего. Она часто цитировала в беседах со мной запомнившиеся ей высказывания этого немецкого философа. Каюсь перед мамой, что ни одну из любимых ее книг — «Грозовой перевал» и «Джейн Эйр» я не осилил до конца и они так и остались недочитанными. У Куприна маме нравилась особенно повесть «Гранатовый браслет» и даже впоследствии в своих письмах ко мне она заканчивала свои послания строкой: «Да святится имя Твое…»

Помню еще книги немецких мистиков, которые запутали меня своими «откровениями». Несколько сбитый с толку обилием прочитанной информации из различных книг, я отложил в сторону решение своих проблем, надеясь, что когда-нибудь найду время поразмыслить и разобраться со всеми противоречивыми сведениями, почерпнутыми из псевдорелигиозной литературы. И все же сердце более всего верило Евангелию, чутьем угадывая в нем непреложность Божественной истины. Кроме того, Христос не мог не породить в сердце глубокой и преданной любви к Нему, как к удивительному Богу и как к необыкновенному Человеку. Пустые измышления плодовитых авторов, никого не насыщающие, но питающие лишь тщеславие, становятся миражами на пути спасения, увлекая искренних и зачастую наивных искателей истины в дебри псевдоучености, где обитают неискорененные страсти.

Неопытный ум, впервые столкнувшийся с мистической разноголосицей, начинает думать, что любые теоретические выдумки, где встречается слово «Бог», несут в себе истины о Боге, но все они подобны пище, которую человек ест во сне. На этом этапе, когда душа обращается к евангельским заповедям, ее подстерегает коварная ловушка — увлечение философией и ее напыщенным теоретизированием. В эту опасную ловушку угодил и я. Жизнь по философским принципам на опыте показала, что все философские увлечения, которые уводят от Христа, есть ров смертный, наполненный доверху трупами их создателей и последователей. Толкования Священного Писания теоретиками мира сего, несмотря на обилие цитат, без Духа Святого, становятся еще одной скрытой формой заблуждения и являются рупором диавола, ибо передают не Дух Боговдохновенного текста, а дух самого толкователя.

Тому, кто начал проникать душой в сокровенное чудо евангельских заповедей, встречается другая опасность — презреть мудрую простоту изложения глубочайших духовных понятий, содержащихся в притчах и изречениях. Ум, испорченный ложным блеском философского остроумия, слепнет от простоты и ясности Христовых слов, как человек, привыкший к игре теней, не может видеть яркого солнца. Философия не требует роста души, ей достаточно развратить душу. Только Евангелие зовет к возрастанию души в Божественной благодати и к совершенной зрелости ее видения и постижения.

В это же время, благодаря дружбе с художниками, во мне возникло желание попробовать себя в живописи. Задумываясь о своей дальнейшей жизни, я ужасался будущей перспективе — уныло ездить день за днем на опостылевшую работу и находить в этом однообразном пресмыкании единственный смысл своего существования. Положение художника в советском обществе мне виделось более свободным от искусственных ограничений, и это было основной побудительной причиной моих творческих исканий. Я поступил на заочное отделение Народного университета искусств в Москве, так это, кажется, тогда называлось, и начал старательно выполнять задания, присылаемые преподавателем. Хотя отзывы по выполненным работам от преподавателей были хорошими, мои друзья-художники воздерживались от похвал. А любитель греческой философии, внимательно просмотрев мои труды, выполненные в карандаше и акварели, снисходительно заметил: