Птицы небесные

Катя с удовольствием кормила Петьку, играла с ним, укладывала спать. Потом, заперев комнату, шла в прачечную на первом этаже стирать его пеленки. Она видела себя со стороны. Это было очень забавно. В фартуке и косынке, руки по локоть в мыльной пене. Вот такой бы увидел ее Колесников! Нет, лучше на кухне, когда она одной рукой держит Петьку, а другой помешивает в кастрюльке его кашу. В эту, домашнюю, Катю Лаврову он бы влюбился без памяти.

Иногда она поднимала голову и прислушивалась, не долетают ли обрывки детского плача. За эти годы она многих здесь узнала, и к ней давно привыкли в чужом общежитии.

— Маша! — просила она соседку по этажу. — Послушай у нашей двери, не проснулся ли Петька.

Когда Катя впервые увидела малыша, она сделала неимоверное усилие, чтобы скрыть брезгливость и придать лицу умильное выражение. Вместо этого на ее физиономии появилась какая-то страдальческая маска. Наташа все поняла, но не обиделась на нее.

Шло время. Петька превратился в бело-розового красавца, классического младенца, каких изображают на конфетных обертках и обложке журнала «Здоровье». Катя уже не раз купала его, меняла пеленки, укачивала на руках. Она так привязалась к нему, что, будь он сейчас хилым, невзрачным ребенком, ее чувство только бы усилилось.

— Как хорошо, Петруша, что ты весь в мамочку, — говорила малышу Катя, разгуливая с ним по комнате. — И твой папаша-микробиолог, к счастью, не оставил на тебе никакого отпечатка. Потому что, не в обиду тебе будет сказано, Петенька, это такая сволочь! Единственное, о чем я жалею, что Аризона очень далеко и я не могу встретить его в поздний час с кистенем в руке. Но он и так наказан. По-моему, нет более жестокого наказания: у него такой замечательный сынок, а он об этом не знает и не узнает никогда…

— Гу-гу, — отвечал Петруша.

Софью и Жанну очень смешили эти диалоги, Галя-черненькая вставляла краткие, но убийственные реплики. Она тоже мечтала расправиться с папашей, но по-другому. Они щадили Наталью и никогда в ее присутствии не вели подобных разговоров. И все же кто-то передавал ей эти полушутливые угрозы Кати в адрес ее бывшего возлюбленного.

Катю мучила давняя вина. Как-то она решилась и робко начала разговор:

— Послушай, Наташ! Надеюсь, ты не расскажешь Петруше, когда он вырастет, что злая тетка Катя чинила препятствия его появлению на свет?

— Не расскажу! — твердо обещала Наташа. — Если ты не будешь говорить гадости о его отце.

Катя ахнула и воздела руки над головой, как героиня греческой трагедии:

— Вот оно что! Значит, ты, дурища, до сих пор не можешь забыть этого подонка? Петька пока все равно не в состоянии понять моих гневных монологов. А когда вырастет — ни слова ему о папаше. Он ничего не должен о нем знать. Ты к тому времени выйдешь замуж за добропорядочного мужчину, который и Пете станет хорошим отцом.

Наташа только вздохнула. Она плохо верила в свое скорое замужество и в добропорядочных мужчин, мечтающих жениться на одинокой женщине с ребенком.

У Кати начались серьезные материальные затруднения. Такого с ней никогда не случалось. Она всегда разумно и осторожно тратила стипендию и то, что присылали из дому, не позволяла себе излишества. Но ее гардероб не обновлялся с Велижа и годился только для уездной школьницы. Галя-беленькая «достала» где-то две пары джинсов, себе и Кате. Бедная мама, думала Катя, эти деньги она копила целый год и рассчитывала одеть доченьку с ног до головы. Но она никогда не признается матери, сколько стоят штаны. В джинсах Катя выглядела бесподобно.

Изменение «образа» тоже потребовало больших средств. По настоянию Гали-черненькой Катя купила дорогую французскую косметику для «невидимого» макияжа.

— Хорошенькая женщина без французской косметики — все равно что черно-белый телевизор супротив цветного. Чуешь разницу? — говорила Галя.

Галя-беленькая пристроила ее к своей знакомой парикмахерше в самом престижном салоне на улице Горького. Ее клиентками были знаменитые киноактрисы, жены и дочери министров и дипломатов. Так по крайней мере говорила беленькая. На Катю это обстоятельство не произвело большого впечатления. Постригли ее неплохо, но содрали целых двадцать пять рублей, две трети стипендии. Проклиная себя, Катя поехала в общежитие к Наташке. Увидев ее, девицы хором изрекли:

— Мирей Матье!

— Ты стала выглядеть на пять лет старше, — не совсем одобрительно заметила Наташа.

— Это то, что мне нужно, — многозначительно посмотрела на нее Катя.

Наедине она как-то раз сказала подруге:

— Это все твой замечательный Колесников, он меня скоро разорит. Ради него я терплю такие убытки.

В один прекрасный день, заглянув в кошелек, Катя ахнула: какая-то мелочь, а до стипендии жить и жить. Просить еще что-то у матери ей и в голову не пришло. Даже перевод от отца она, как всегда, гордо отослала обратно, впервые почувствовав легкий укол жалости к нему. Нынче летом бабушка умоляла ее пожалеть отца: он одинок, болен и очень страдает от ее холодности.