Птицы небесные или странствия души в объятиях Бога. Книга 2

Глухой рокот реки встретил нас под обрывом крутого берега Бзыби.

Сгибаясь под тяжестью рюкзаков, мы тащились по уходящему полого вверх затяжному подъему долгой тропы на Решевей.

– Все-таки здесь здорово! – оглядываясь вокруг, восклицал мой спутник. – Вон Шапка Мономаха нас приветствует! А вон поляна, где я всегда отдыхал! – От радости возвращения в любимые места он крестился на каждом повороте. – Знаете, батюшка, вот так помытарствуешь по городам, в суете, потом на каждый цветочек любо-дорого взглянуть… Уф, что-то я сильно вспотел! Должно быть, от меда.

– Верно, Харалампий! – улыбался я, смахивая рукой с носа крупную каплю пота. Такие же капли висли на бровях, жгли глаза. Повсюду в горах чувствовалось начало осени. Прозрачные леса застыли в ожидании осенних бурь. По воздуху летели тонкие нити паутины, вспыхивая в неярких лучах вечереющего солнца. По полянам белели россыпи первых белых безсмертников.

Послушник Георгий радушно приветствовал в скиту наше появление, отзвонив на металлических полосах, подвешенных к церковной балке, нехитрую мелодию. Он взял у меня благословение, а с Харалампием они обнялись.

– Не замучился один с огородом, Георгий? – спросил я, осматривая ухоженный огород и грядки.

– Ну что вы, отец Симон? Меня работа боится!

Все во дворе и в доме дышало морским порядком и чистотой. Возле летней кухни стояло компактное устройство из кровельного железа, оканчивающееся трубой.

– Это наша печь для выпечки хлеба и просфор! Здесь же в ней и духовка, – объяснил послушник, указывая на всякие задвижки и дверцы.

– Как ты умудрился все это смастерить? На коленке, что ли?

– Ну, почти на коленке… Приволок со Псху наковальню и еще кое-какое железо, еле допер, – с добродушным смехом отозвался умелец. Действительно, на кухне в углу стоял рабочий верстак, смастеренный капитаном, а на нем – увесистая наковальня, рядом – тиски.

– Посмотрите, какие просфоры получаются: ровные, плотные, хорошо пропеченные! – продолжал нас знакомить Георгий с новинками скита.

– Отличные, ничего не скажешь! – Мы с Харалампием изумлялись талантам послушника. Чай сели пить в доме. Вечера уже стояли холодные.

– Посмотрите, отец Симон, наши свечи: это пока первая попытка…

Рассматривая скатанные послушником вручную церковные свечи, я поразился его умению, не ожидая от бывшего помощника капитана такого множества способностей:

– Слушай, Георгий, ты меня тоже научи свечи катать! Я давно об этом мечтал.

– Без вопросов! А вы благословите мне, отче, попробовать из нашего черного винограда кагор собственный сделать?

– Конечно, попробуй!

– Спаси вас Господи! Я еще много чего умею… – Послушник взял принесенные нами продукты и начал раскладывать их по полочкам.

– Он что, гений? – шепотом спроси у меня Харалампий.

– Должно быть… – согласился я. – Самородок какой-то…

Когда я покончил со всеми делами в скиту и отслужил несколько литургий, мне не оставалось ничего другого, как подниматься на Грибзу. Мои друзья вызвались сопровождать меня, разделив по своим рюкзакам часть моего груза, предназначенного для зимовки. Пустота осеннего леса встретила нас легким инеем, осевшем на ветвях кустарников от речного тумана. На краю поляны на Грибзе ярко рдели кисти поспевшей калины.

– Вы до холодов еще разок спуститесь, батюшка? – расставаясь, спросил Георгий.

– Хотелось бы спуститься за сухофруктами, если тропу снегом не завалит.

– Буду ждать. Очень хочется с вами в альпику подняться до холодов. Наслышан о ваших походах. Хочется узнать, что это такое…

– Это можно, Георгий! В альпику я всегда готов…

Они уходили вниз, унося на штормовках мокрые листья пламенеющих кленов.

* * *

Запечатало небо осенняя сушь,

Шорох леса привычно знаком.

Я пришел не таким, как покинул тебя,

О приют мой, бревенчатый дом!

Я вернулся, утратив молитвенный жар.

Я вернулся, себя растеряв.

Словно чужд безконечно я этим лесам,

Чужаком самому себе став!

Я вернулся, остыв, ко всему охладев,

И не знаю, с чего мне начать.

И легла, как клеймо, на осенний простор

Перезревшей калины печать!

После того как накопился опыт поездок в Москву и обратно, пришлось сделать грустный вывод: молитва хотя и не утратилась совсем, но неизбежно слабела и рассеивалась в суете и общении с людьми. Требовалось значительное время в уединении, чтобы молитва окрепла и стала сильной и нерассеянной. Для этого пришлось наметить себе с самого утра каждый день жить цельно и внимательно. Если в уединении это получалось сравнительно легко, то в скиту, а особенно на Псху, не говоря уже о поездках в Россию, я обнаружил в себе большие упущения в удержании ума в непрестанной молитве. Каждый спуск с Грибзы давался мне недешево – приходилось платить своим молитвенным устроением, помогая монахам, сестрам и обычным сельчанам.