Птицы поют на рассвете

— Попробуем схитрить, — понял Ивашкевич затруднение Кирилла. — Попробуем схитрить. Уйдем отсюда. Пусть видят, что уходим. Может, сами спустятся, а ребята караулить будут…

«Дело», — подхватил Кирилл мысль Ивашкевича.

— Старший! — приказным тоном произнес он. — Нечего ангелов караулить. Никого здесь нет. Разведчик же подтвердил — никого.

Партизан в шапке и плаще смотрел на Кирилла недоумевающими глазами.

— Вся группа на площадь, — громко потребовал Кирилл. Видно было, говорил он, думая другое.

Старший смекнул, должно быть. Крикнул:

— Ребята, пустой номер! За мной!

Через минуту все двинулись по открытой улице. Те, с колокольни, могли следить за ними. «В спину бы не саданули, — подумал Кирилл. — Да нет, хватит ума не связываться». Обогнули рощу, примыкавшую к церкви. Кирилл приказал партизану в шапке и плаще и тому, тощему, что взбирался на колокольню, незаметно отделиться, вернуться, притаиться в роще у церковной сторожки и наблюдать за колокольней.

А когда Лещев закроет собрание, размышлял Кирилл, и пока группа крутолобого и майора будет разделываться с гитлеровцами и полицаями, которых захватила, он покончит с этими. Может быть, и в самом деле немцы подумают, что партизаны ушли, и спустятся с колокольни. «А смыться в занятом и окруженном Лесном некуда». А не спустятся, что ж! Гранаты…

Подходили к площади.

— Патрулируйте. Чуть что, дайте знать. Я у самых дверей буду, — сказал Кирилл.

Кирилл и Ивашкевич поднялись по ступеням Дворца культуры.

Они вошли в зал.

За столом президиума сидели теперь два бородатых человека, которых Кирилл и Ивашкевич заметили в телеге с Лещевым, тоненькая девушка с откинутым на плечи платком и чубатый парень, ехавшие с Масуровым.

Лещев, разгоряченный, стоял у трибуны. Он видел внимательные, сосредоточенные лица. И лица были так замучены, горе так перекосило их, что, кроме страха, казалось, они ничего не выражали. Чем может он утешить этих людей? Надеждой? Что может предложить им? Только войну.

— Армия наша за сотни километров от нас, — говорил он, — но оттого земля эта не перестала быть советской. И здесь, товарищи, идет война, которую гитлеровцы принесли нам. Линия фронта — каждая деревня, каждая хата. Пусть чувствуют захватчики силу, которую дала нашим людям революция. Пусть чувствуют гнев наш, ненависть нашу, рожденную любовью к социалистической Родине. — Голос его, приподнятый, крепкий, и приказывал и призывал, он сам, как бы со стороны, уловил это. — Нас не остановить, если гитлеровцы даже удвоят и утроят пытки, разбой, издевательства. — Он смотрел в скорбное, болезненное лицо женщины в черном полушалке, сидевшей близко, как раз против трибуны. Может быть, глядя на нее, он и заговорил о пытках, разбое, издевательствах? — Тесно уже становится в наших лесах. Месть приводит туда патриотов. Завтра многие из вас, — широко обвел он рукой молчавший, словно никого не было, зал, — самые верные, самые лучшие из вас, тоже возьмутся за оружие.

Он волновался, дрожали руки, дрожал голос, точно впервые оказался во главе собрания и не знал, как подойти к концу. Ему и не хотелось, чтоб кончилось это собрание, понял он. Он говорил один. Один? Нет, нет… «Все говорят. Глаза говорят. Тишина говорит». Он все равно никому не дал бы слова, даже если б и отыскался смельчак. «Повесят же потом…»

И все-таки надо кончать собрание, необычайное, полное опасности. За стенами — враг.

— Вы ведь хотите гибели врагу? — Лещев не спрашивал, он утверждал. И хотелось услышать, что скажут эти люди, впервые с тех пор, как сюда пришли захватчики, собравшиеся вместе.

Тишина. В напряженном ожидании смотрел Лещев в зал. Смотрел, как в глаза слепого, — теперь тишина пугала. Нарастая, она грозилась подавить его.

— Да! — услышал он.

В грудь словно ударило что-то жаркое и радостное. И, подаваясь порыву, он возбужденно поднял руки, сжатые в кулаки.

— Вы ведь хотите снова видеть нашу землю свободной?

— Да, да!

— Вы ведь хотите скорого и победного конца войны?

— Да!

— Тогда — бороться, бороться, бороться! — Два стиснутых кулака гневно ходили над головой. — Пусть огненной и горькой будет для врага земля наша! Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!

Все встали, словно ворвалась буря, аплодировали.

«Совсем как бывало», — горящими глазами смотрел Ивашкевич.

На лице Кирилла от волнения резко проступили скулы. Он взглянул на часы.

— О, братец, уже двенадцать часов пополудни. Когда-нибудь, после войны, вспомним, как провели мы этот день — двенадцать часов пополудни, — чуть слышно, будто самому себе, сказал Кирилл. — Ладно, оставайся, жди Лещева, — заторопился он. — А я к церкви. Надо кончать там. — И быстро вышел.

А Лещев сделал шаг и остановился. Он услышал, кто-то запел:

Это есть наш последний…

Тотчас со всех сторон стали подтягивать, шире, шире, выше, громче, еще минута — и множество голосов, казалось, слились в один торжественный, грозный голос, будто великан исторгал из глубины сердца своего любовь, и гнев, и веру в будущее, которое уже ясно видел.