Птицы поют на рассвете

Он узнал землянку. Но что-то в ней изменилось. Он не знал — что. Смутно улавливал он, что перемена в нем самом, просто сейчас по-иному чувствовал себя здесь. Чего-то не хватало ему, может быть обычной своей уверенности, твердой походки, шутки, может быть. Его одолевала слабость. Вдруг сообразил, что нары не тут, где лежит, вон где его нары. «А, не все ли равно», — махнул рукой. Но руки, видел он, лежали неподвижно, слишком тяжелые и чужие, чтобы даже шевельнуть ими. Кто-то открыл дверцу печки, и оттуда выглянул огонь. «Топят», — равнодушно посмотрел Кирилл. Он не мог понять, холодно в землянке или жарко.

Он почувствовал на себе глаза: глубокие, внимательные глаза Левенцова, добрые — Алеши Блинова, ясные, доверчивые — Толи Дуника, и суровые — Михася, и Пашины, черные, с резко очерченными зрачками, — живые брызги горячей смолы… Он встретил глаза Коротыша, улыбнулся. Улыбка не дошла до Коротыша, ее невозможно было уловить на бледных и застывших губах, и Коротыш продолжал потерянно смотреть на него.

«Будь осторожен, — почему-то опять пришло в голову. — Будь осторожен… А что это такое — быть осторожным? Не соваться туда, где опасно? Уходить от боя, посторониться и дать врагу дорогу в дом? В самом деле, что это такое здесь, на войне?..» Если не призыв к трусости, то совсем бессмысленное слово.

Хорошо бы повернуться на бок, чтоб свет не в глаза, и тогда он непременно уснет. Только б уснуть, чтоб ушла слабость. Он просто переутомился. Все-таки температура. И весь день на морозе, в снегу. И малость царапнуло, оттого и кровь. Рана, должно быть, пустяковая; выше локтя, в плечах вялая, нетрогающая боль. Он увидел, над ним склонилось чье-то лицо — маленькое желтое облачко, остановившееся перед его глазами. Незнакомое лицо, незнакомый человек. Жесты спокойны, уверенны. «Врач», — догадался Кирилл.

«Что собирается он делать?» Не все ли равно. Кирилл повернул голову, безразлично следя за маленьким желтым облачком, переплывшим на другую сторону. А может, это ему кажется, и все, кого видит, вызваны его воображением? Будто туман стоит в землянке, и все проступает сквозь этот туман — так неясны очертания фигур, расплывчаты их неслышные движения. Такое ощущение, что время остановилось. Ночью мир мертв… Если б удалось уснуть! Он уснет, еще немного, и он уснет.

Желтое облачко опять склонилось над ним. Взгляд Кирилла поймал его двигавшиеся руки, они снимали бинты. Пропитанные кровью, замороженные, бинты еще не оттаяли, и потому были жесткие и твердые, почувствовал Кирилл. На правой руке, повыше локтя, увидел он растекшееся багровое пятно, и ему показалось, что все еще смотрит на огонь, выглянувший из открытой дверцы печки, но теперь он чуть потускнел, будто покрылся дымом.

«Что же собирается врач делать?» Кирилл не увидел того, что увидели другие, — руку, оторванную почти по локоть, и ладонь другой руки с перебитыми пальцами. Врач все-таки что-то сделал, потому что боль вдруг заполнила все тело Кирилла, и он разомкнул губы и крикнул, боль и крик следовали вместе, крик был тенью боли. Потом веки отяжелели, он не мог их удержать, они плотно опустились на глаза: все утонуло, накрытое налетевшим мраком.

Все тревожно следили за выражением лица врача. А он, склонив голову, напряженно смотрел в пол, посыпанный еловыми ветками, словно глаза его устали смотреть и ничего больше не видели. Должно быть, обдумывал положение, решил Ивашкевич.

Ивашкевич перевел глаза, он увидел непривычно тихое лицо Кирилла, в углубившиеся морщины его неподвижного лба стекал пот. Морщины переполнялись, и пот скатывался на закрытые веки, в запавших глазах образовались крошечные озерца.

А врач все молчал, Ивашкевичу молчание показалось слишком долгим. Что за ним? Какой приговор?

— Нужна операция. Немедленно, — сказал врач наконец.

Он снова умолк.

— Понимаете, нет хирургических инструментов. Наркоза тоже. Три дня назад во время боя разбили нашу аптеку.

— Какое решение предлагаете? — в упор посмотрел Ивашкевич. Он смотрел на врача, словно говорил: чудо невозможно, но если человек жив, смерти надо противостоять.

— Нужна хотя бы ножовка. Поняли? Немедленно.

Ножовка? Это было неожиданно. Чего проще — ножовка. Ножовки в лагере не оказалось. Все растерянно посмотрели друг на друга.

— Товарищ комиссар… — услыхал Ивашкевич. — Товарищ комиссар…

Он взглянул на Захарыча: что?

— Достану, — убежденно произнес тот. — Недалеко тут. Километров девять. А если спрямить дорогу, то и меньше. Можно отправляться?

— Сейчас же! — быстро повернулся к нему врач. — Сейчас же. Ни секунды не медлите. Понимаете? — почти кричал он.

Захарыч выскочил из землянки.

Он бросился в деревню, к тому самому кузнецу с черной повязкой на глазу. Захарыч иногда заходил к нему, если дорога лежала через эту деревню. Тот все расспрашивал поначалу про коров, которых увели из-под носа у немцев и полицаев. «Добре сработали», — радовался кузнец.