Птицы поют на рассвете

Половина двенадцатого. Гости начинают съезжаться. «Немцы — народ точный. Все ко времени будут за столом», — уверен Федор. Теперь минеров уже не пришлют. В этом Федор тоже уверен. Не при генералах же и офицерах, не при дамах ходить по залам с миноискателями. Днем проверяли же. Но Федор все-таки волнуется. Пять мин замедленного действия скрыты в запертых буфетах, во всех трех залах, одна мина заделана в пол, покрытый ковром, в самой середине главного зала. Шесть мин. Последнюю мину Мефодий принес в сумерки. Каждый раз его сопровождали два-три полицая, а поодаль шел за ним офицер, шел как бы по своим делам. Почти у самого домика Зоси Христофоровны Мефодия останавливали, спрашивали, что несет в корзине. «Не видят, что бутылки?» Он отвечал: вино. И подозрительны же патрули в этот предновогодний день! И Мефодия вели в «Шпрее», и Федор, владелец «Шпрее», подтверждал: да, вино. И благодарил господ полицаев, охранявших его посыльного. «Может, угостятся господа? Чуть… Возбраняется, служба? Спасибо, спасибо…» Молодцы партизаны. И «полицаев» подкинули, и «офицеров» нарядили, доволен Федор. Уже одиннадцать тридцать пять. Взрыв — в двенадцать десять. Значит, через тридцать пять минут, — смотрит Федор в угол на часы с розовым фарфоровым циферблатом. Вспомнил, что купил их за бесценок — на продукты выменял у кого-то. Часы заведены по берлинскому времени. По этому времени будет встреча Нового года. В каждом зале на отдельном столике по приказанию устроителей вечера поставлен «Телефункен». Веселую музыку посылает сюда Берлин, усмехается Федор про себя. Входят гости, парами, группами. Гостей встречают у входа два офицера. Яркие люстры положили позолоту на белые скатерти, на приборы, на бутылки с вином, кажется, что с потолка бьет солнце. Умудрился же так поставить дело, — Федор сам удивляется. Он получил крупную ссуду, — позаботился гебитскомиссариат. Говяжьи туши, которые по указанию обкома передавал ему партизанский отряд, как ни говори, а доход, и немалый. Да махинации кое-какие… И ресторанчик же!.. — любуется Федор. «Нашел о чем думать! Нашел о чем думать!» — сердится на себя. Это чтоб как-то успокоиться, понимает он. «А хоть бы и так! Нашел о чем думать…» Внутри у него все дрожит от волнения, все напряжено, он еле передвигает ноги. Гостей уже много. За столами становится шумно. Он снова взглядывает на часы: одиннадцать пятьдесят. Оля, Варвара и Аксютка возятся на кухне, помогают поварам, они уйдут точно без десяти двенадцать, они должны успеть отойти достаточно далеко. Сам он выскочит из «Шпрее» потом. Он знает когда. Уже одиннадцать пятьдесят восемь. Гости наполняют бокалы. Встают. Ожидают торжественного звона из Берлина. Федор в черном парадном костюме ходит вдоль столов, весь на виду, внимательно следит за официантками — фрейлейнами из гестапо. Его должны видеть. Его обязательно должны видеть. Но осталось всего одиннадцать минут… Пора выбираться… «Вон там мало шампанского», — требовательно показывает официантке на край стола, басовитый голос его звучит достаточно громко. Ничего, ничего, он сам принесет шампанское. Медленно, с достоинством идет через зал. «Три минуты», — лихорадочно отсчитывает он. Проходит кухню, что-то говорит кулинарам-немцам, тоже присланным гестапо, открывает дверь во двор — еще четыре с половиной минуты, судорожно чувствует он время. Он уже во дворе, погруженном в темноту, как в воду. И — рывок. Во весь дух бежит через двор. В самом его конце котельная, добежать бы до котельной, а там калитка, она отворена, а там — улица, и за угол бы, успеть бы в подъезд трехэтажного кирпичного дома… Он бежит через двор — две минуты, даже три — еще полминуты можно — секунду еще… А там калитка, задыхается он, а там улица и за углом подъезд трехэтажного дома. Скорее, скорей… Ноги дрожат, такие тонкие, такие слабые, такие ненадежные. Все — конец — все — точка — и до калитки не добежать… Он успевает влететь в подвал котельной, и яростный гром прижимает его к холодным и гудящим каменным плитам пола…

Олю охватило волнение, когда Федор сказал, что везут их на базарную площадь.