Птицы поют на рассвете

Ветер ударяет в стволы сосен, и над лесом стоит долгий звон. Небо заволакивается тучами, и они отгораживают от солнца все. Свет его пропадает, и там, где только что плавилось небо, остается тусклый пепел. Далеко за лесом судорожно метнулась молния и ушла в глубь потемневшего неба. Где-то торопился гром, но так и не приблизился.

Дождь, частый и крупный, принес легкую прохладу. Ветер раскачивает дождь, и струи хлещут во все стороны.

Постепенно тучи редеют и начинают желтеть, немного спустя уже пылают, как зажженные вдалеке скирды соломы. Деревья, обсыпанные розовыми каплями, еще долго напоминают о пронесшемся дожде.

Все отдыхают. Группы выйдут на рельсы, когда стемнеет. Это еще не скоро.

На полянке, в просыхающей траве, сидят Левенцов, Ирина, Натан. У ног их растянулись Тюлькин, Алесь, Паша.

— Послушай, Тюлькин, — смыкает Паша глаза, он лежит навзничь, и свет неба мешает ему смотреть. Вокруг глаз собираются коричневые морщинки, резкие от солнца. Лицо загорелое, как медное. — Послушай, Тюлькин, ты уже привык все подрывать и после войны будешь искать, что бы поднять на воздух? — В его словах лукавый смешок. — Смотри, Корифей-парень, танцплощадки, родильные дома и бани — не трогай…

Тюлькин не отвечает, Паша может зубоскалить сколько влезет. Но Паша некоторое время молчит.

— Послушай, Натан, — произносит Паша лениво. — Как ты у фрица селедку спер?

Все смеются. Смеется и Натан.

Паша напоминает, как Натан, когда скрывался в зарослях и двое суток ничего не ел, стащил у заснувшего пьяного немца узелок. Думал — хлеб. Оказалось восемь селедок. С жадностью все и съел, а потом дюжину фляг болотной воды выпил, и еще хотелось. Сам Натан как-то рассказал об этом.

— А у нас в Донбассе, братцы-однополчане, до войны тоже был случай, — с насмешливой задумчивостью продолжает Паша. — Пес сельдей наелся, так не только пил, но и лаял на воду. Ей-бо…

Снова смеются.

— Натан, — поднимает голову Ирина и сочувственно смотрит на него. — А страшно было, да? Один — осенью, зимой — и некуда деться. Страшно, да?

— Сначала было страшно.

— А потом?

— И потом было страшно. Каждый день было страшно, — улыбается Натан. — Так надоело все время бояться, что страх сам отвязался от меня.

— И почему немцы евреев истребляют? — не понимает Ирина. — Я и в газетах наших об этом читала.

— Не немцы — гитлеровцы, — хмуро сдвигает брови Натан.

— Ну, гитлеровцы. А почему?

— Потому, что они Христа распяли, — усмехается Паша.

— Так не верят же, что был Христос…

— Что был Христос, не верят, — соглашается Паша. — А вот в это верят…

Молчат. Паша громко зевает.

— Ну, братцы-однополчане, давайте-ка перед делом поспим малость, — говорит он.

Он поворачивается лицом вниз, широко раскидывает ноги и руки, пальцы ухватывают кустики теплой травы, и тотчас раздается спокойный храп. Желтокрылая бабочка, как на лужайку, опускается на широкую Пашину спину, обтянутую зеленой гимнастеркой. Но тут же, должно быть, вспугнутая запахом пота, взмахивает крылышками и уносится прочь.

Солнце уходит дальше и дальше к Теплым Криницам, оно уже совсем низко и краем касается вершины леса, и мир тускнеет, словно растворяется в темнеющем воздухе.

Паша спит. Спит и Тюлькин, положив голову на ладонь. Спят Натан и Алесь.

Левенцов и Ирина смотрят, как остывает даль. Красные вершины высоких сосен еще сохраняют следы солнца и кажутся горячими в холодеющем и мокром лесу. Медленно гаснет утомленная синева неба.

Ирина сидит, уткнув подбородок в сомкнутые колени, покрытые ссадинами. Сцепив пальцы, обхватывает руками загорелые, темные ноги, словно никуда не выпускает их. Трава становится холодной. Левенцов сбрасывает с себя телогрейку, укрывает ноги Ирины. В телогрейке дышит тепло Кости, и Ирина чувствует, что согревается. На ее плечи льется золотой водопад волос, они и в сумерках светятся. Левенцов берет с ее плеча горсть волос и перебирает их. Она мягко отнимает их у него, и руки быстро и привычно лепят косу, потом другую.

— Знаешь, Костя, — смотрит Ирина на Левенцова, — мне легче, когда ты идешь в бой. Я тогда с бинтами тоже иду. И я возле тебя. А как сейчас вот, я места себе не нахожу, пока не вернетесь.

— Вернемся, — смеется Левенцов. — Куда ж денемся, раз не бой.

— Обязан вернуться, что ты! — испуганно прижимается к нему Ирина. — Знаешь, Костя, с той минуты, когда поняла, что люблю тебя, я всегда в тревоге. Я всегда в большой тревоге. Я не боюсь умереть. Я боюсь другого. Худшего. Ну, не знаю, как это сказать, — посмотрела на Левенцова. — Боюсь, вдруг тебя не станет.

Левенцов молчит. Что может сказать он? Он понимает, любовь для нее, и для него тоже, — это мир, в котором солнце всегда над головой. В самом деле, страшно умереть, страшно остаться одному именно теперь, когда в тебе такая сила, которая называется любовью.

«А ведь теперь каждую минуту умираешь…» Ирина думает о сегодняшней ночи, которая Левенцову предстоит, и о других ночах, как и эта, опасных.

— Знаешь, Костя, иногда мне кажется, что никакой войны нет. И еще, знаешь, что мне кажется? — Ирина смущенно умолкает.

— Что?