Птицы поют на рассвете

«А какое, собственно, попутчику до этого дело?» — подумала она с раздражением. И почему, собственно, ей сдавать? Сознание Оли выхватило вдруг из всего, что свалилось на нее, что-то совсем простое, ясное и ободряющее. Сказал же Масуров, когда принесла хлеб: «Поезжай». Сам он, конечно, ехать не может. Хозяин избы, приютивший Олю, подвезет ее поближе к Медвежьему урочищу, ему же по пути. И Оля сообщит Кузьме, где Масуров находится. «Поезжай». Значит, Масуров все обдумал. Оля вырывалась из охватившей ее неуверенности. Надо дойти до Медвежьего урочища, это поручение Масурова. «Вдруг все-таки чудо!»

— Не сдаю, — почти вызывающе откликнулась Оля.

— Вот теперь вижу, что не сдаете, — услышала голос Ивашкевича и поняла, что ступала твердо.

И пригорок уже показался. И сторожка, скрытая старыми елями.

Как и в прошлый раз Кузьма вышел на стук в дверь, хмурый, с ружьем.

— Плохо что-нибудь?.. — узнал он Ивашкевича. Ивашкевич и не предполагал, что в голосе Кузьмы возможны тревожные интонации.

— Да нет, не плохо, — отозвался он. — Наоборот. Родственницу вашу привел.

Оля уловила, что Ивашкевич и Кузьма по-доброму связаны между собой. «Чудо! Чудо!»

Радостно и обессиленно привалилась она к открытой двери сторожки.

— Не родственница я…

Кузьма недоуменно оглядел Олю.

— Не родственница. Нет.

Забираться в лес Масуров не хотел. Если Кузьма засветло придет, то тут он без труда найдет его. Жаль, хозяин избы не показал Оле дороги, не сказал, в какое место они вышли. Тогда и без Кузьмы обошлось бы. А так — ждать…

Он жадно доел ломоть хлеба, который принесла Оля. Будто и не ел. Еще сильнее ощутил голод, точно зачерствелый ломоть и вызвал чувство голода. «Надо не думать о хлебе. Вообще не думать о еде, тогда и есть не будет хотеться», — убеждал он себя. Он уже не раз испытывал такое. Но как назло, в голову и лезли мысли только о хлебе — теплом, душистом, с пористым воротничком у горбушки, и он ничего не мог с этим поделать. И это изнуряло его, убавляло силы, делало слабым.

Он услышал шум какой-то… Круто повернул голову. Опасность могла прийти вон с того ржанища, с поля, прикрытого с противоположного конца кустами. По полю переползали тусклые ломаные тени, и тени эти могли нести ему смерть. Он достал из-за пояса парабеллум, загнал в казенник патрон. И юркнул под широкую ель, будто в терем вошел.

Прислушался. Ветер… Это ветер раскачивал деревья, и тени повторяли их движения. Масурова всего продуло, и было холодно. Он ощущал ветер во всем теле.

Он сделал несколько шагов — в лес. «Подальше от опушки. Кузьма найдет. Все тут закоулки ему известны…»

Масуров дошел до оврага. «Здесь все-таки тише, не так дует». Хватаясь за кусты, стал спускаться в овраг. Ногой нащупал выбоинку, поискал опору другой ногой, нашел, снова переставил ногу.

Не удержался и свалился вниз.

Он почувствовал под собой воду. Вода заливала глаза, рот, и он приподнял голову, чтоб не задохнуться. Рубаха намокла и обжала грудь, спину, по всему телу струилась вода, холодная и торопливая. Он уперся руками в быстрое дно, мелкая галька врезалась в ладони. «Дьявольщина! — выругался. — Опять напоролся на эту Турчину балку. Дьявольщина!» Слышал же глухой шум течения и даже подумал — вода, но из-за кустов не разглядел. «Дьявольщина!»

Выкарабкался наверх. Он еле переставлял непослушные ноги в полных воды сапогах, ставшие тяжелыми штаны облепили бедра и тоже мешали двигаться, каждый шаг был мучителен. Сел на землю, сбросил сапоги, размотал портянки, выкрутил их, развесил на сучьях — под ветер — сушить. Потом снял гимнастерку, штаны, нательную рубаху, выжал из них воду и снова натянул на себя. Будто холодное железо обложило тело, и он стал поверх гимнастерки сильно растирать ладонями грудь, бока. Если Кузьма появится не скоро, пропал — замерзнет. Он не мог унять дрожь, зуб на зуб не попадал, он слышал их мелкий, изнуряющий стук.

Теперь время тянулось еще медленнее. Он стал думать о Витьке, о Саше-Берке.

— Где-то тут, если девча не напутала, — остановился Кузьма. — Вон там Грачиные Гнезда. Значит, где-то тут… — За плечами висело ружье. Брезентовый дождевик пузырился под ветром, и Кузьма выглядел полнее, чем был на самом деле.

Ивашкевич и Якубовский шли за ним и тоже посматривали по сторонам.

Масурова нигде не было.

Кузьма подошел к рухнувшей от старости и ветра сосне. Толстый ствол, потемневший от времени, вгруз в землю, и вокруг него, как волосы, густела трава. Кузьма заметил, что сухой ствол был посредине влажным. Никакого сомнения, кто-то, мокрый, недавно сидел здесь. И трава слегка примята. И вдавлены следы ног. Он оглядывался, смотрел во все стороны, но никого не увидел.

Возникли догадки. Может, Масуров наскочил на кого-то или забился куда-нибудь и бредет невесть где… Ни компаса, ни карты. Да и карта что, не спрашивать же дорогу. И нелепо как: в обкоме думали, что погиб, счастливо нашелся и опять пропал. Пропал, когда помощь была совсем рядом…

Приближалась темнота. «Где ж ты, Трофим?» Они поравнялись с разросшимся кустарником.