Птицы поют на рассвете

— Задавил бы гадину! — На сильной шее Паши вздулись жилы, и в этом напряжении угадывались его живые могучие мышцы.

Он переступал с ноги на ногу — не мог унять гнева.

— И язык не повернулся про лошадь…

Молча пошли к хутору. Поравнялись с хатой Тарасихи, с хатой сестер-колхозниц. Левенцов взглянул на дверь: надпись дегтем, вымытая дождями, блестела, будто сделанная только что…

Михась подошел к навесу, под которым переступала понурая лошадь, и укрылся за подпоркой в тени. Паша, положив руку на автомат, прошагал к ельнику.

Левенцов поднялся на крыльцо и вошел в дом.

Склонив голову, Ирина сидела у края стола, точь-в-точь как тогда, на том самом месте, и Левенцову показалось, что и не уходил отсюда. Он остановился у порога. Как и тогда, он увидел себя в зеркале на простенке — он был и там, в глубине комнаты, и оттуда смотрел на него человек с темными утомленными глазами.

Ирина с усилием повернула к Левенцову лицо, на котором, как у статуи, застыли все черты. Слезы мешали видеть его — было два Левенцова, потом три, потом больше и больше. Он все еще стоял у порога.

Рывком бросилась она к Левенцову, припала к нему головой, словно защищаясь от одиночества.

Рыжебородый поднял голову, и Левенцов увидел на его заострившемся лице новые глубокие складки.

— Был бы с оружием, — вздохнул он, — а то… Беззащитного человека убить!

— Да, — проговорил Левенцов. Но это не относилось к тому, что сказал рыжебородый. Он не знал, что сказать в утешение.

Он присел рядом с Ириной.

— Не знаю, как зовут вас… — посмотрел Левенцов на рыжебородого.

— Кастусь. Дед Кастусь.

— Лошадь бы нам, дед Кастусь. Груз тут кое-какой перевезти. Мы потом вернем.

— Сам поеду, — сказал Кастусь.

— Вам ехать? — упавшим голосом спросил Левенцов. — И далеко?

— А с вами.

Левенцов растерялся от неожиданности.

— Должны нас взять, — убежденно воскликнул Кастусь. — Беда такая.

— Но Ирина.

— А что Ирина?

— У нас совсем не сладко…

— А и здесь не жизнь.

— Не бойтесь, — Ирина медленно покачала головой. — В тягость не буду. Все равно отсюда уйду. Мне нельзя оставаться.

Левенцов не мог больше смотреть в ее красные-красные от слез глаза. В самом деле, что же ей делать? И что ему делать? Как поступить? Надо было решать немедля, сейчас же. Ему было двадцать два года, и жизнь возложила на него все это.

Пауза казалась Ирине бесконечной, она и вправду была долгой.

Рассудок подсказывал Левенцову: он не вправе приводить в лагерь людей, которых не знал.

— Не могу, — опустил он глаза. — Понимаете, мы должны вечером, совсем скоро, отправиться.

— Вечером, говорите? А хоть сейчас запрягу, — сказал Кастусь. — Мы вам не задержка. — Он был настойчив.

— Вы нехороший! — всхлипнула Ирина. — И злой, злой!

И все-таки не может он взять их с собой. Не может. И как объяснить, что не может?

Он пробовал взглянуть на это глазами Кирилла, глазами командира. «Мужик хитрый, да ладный, — вспомнилось Левенцову. — И девчушка тоже…» Ему показалось даже, что он повторил эти слова вслух. Все время вертелись они в голове и обретали — так хотелось ему — смысл все более и более определенный, чем тогда, когда были сказаны. Конечно же, отряду нужны местные люди, ладные люди. Тем более люди, которым гитлеровцы нанесли удар в доме. И людям этим можно верить. Дед Кастусь, видно же, правильный человек, ладный, ладный… «И девчушка тоже». И девчушка тоже. Расстрелянный отец. И знает немецкий язык. И отряду всегда может понадобиться девушка. Девушке легче проникнуть туда, где мужчина может вызвать подозрение. Мысль эта, кажется, пробивала себе дорогу сквозь колебания и неуверенность. Но какая-то сила вдруг останавливала его и возвращала к первой реакции рассудка: он не вправе без разрешения командира приводить в лагерь посторонних. Война — это дисциплина, усиленная в тысячу раз, не дисциплина даже, а что-то другое, чему и названия не подберешь. На войне много такого, чего и выразить нельзя! Но может быть… Левенцов как бы распутывал нити, сцепившиеся в хаотический узел, мысли его и впрямь наслаивались одна на другую и, противоречивые, казались одинаково убедительными, и он был беззащитен перед всем этим и все-таки, все-таки отыскивал в мучительном потоке чувств и размышлений то, что подтверждало бы необходимость вести Кастуся и Ирину в лагерь. Он понимал, что хотел так. Хотел, чтобы именно это взяло верх. И мысль побежала быстро и уверенно, как горный камень, который столкнули и он летит вниз.

Ирина видела, как менялось его лицо, точно неслась вслед мысли Левенцова, видела, как сошла с лица растерянность и черты приобретали твердое и ясное выражение, какое придает человеку наконец принятое им решение.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо. Жизнь у нас нелегкая. Очень. Я предупредил вас, — добавил, стараясь придать голосу деловой тон. — Часа через три вернемся. Груз тут у нас на островке за вашим хутором. А вы, дед Кастусь, к тому времени запрягите.

Не сводя с Левенцова блестевших глаз, Ирина сказала:

— Вы очень добрый, лейтенант. Я это знала.

— Добрый? — смутился Левенцов. — Как-то не приходилось думать об этом.

— А если б подумали, то уж не были бы добрым.