Птицы поют на рассвете

— Возможно, — неопределенно согласился Левенцов. — Но сейчас не время для доброты.

— Самое время, лейтенант! — вскинула глаза Ирина. — Самое время! Когда всем хорошо, добрых не надо. А сейчас всем плохо.

Воздух уже наполнился тяжелой темнотой. Они снесли мешки поближе к месту, куда можно подъехать, и направились в хутор. Дорогу то и дело преграждал голый болотный кустарник, невидимый и тогда, когда они набредали на него.

«Сейчас всем плохо», — вспомнились Левенцову слова Ирины. Ему тоже плохо. Он почувствовал, что измучен напряжением этих дней. Особенно последних часов. Он стал думать о том, что самое трудное, самое опасное начнется, как только нагрузят телегу и тронутся в обратный путь.

Вот и хутор. В окнах Кастуся горел свет, он выложил во мраке зыбкую дорожку. Подошли к колодезному срубу, по пояс поднятому над землей. В нем было полно звезд. И если б не звезды, трудно было бы себе представить, что там вода, а не сгустившаяся тьма.

Осмотрелись. Паша обошел вокруг хаты. Ничего подозрительного.

— Вроде «чисто», — тихо сказал. — Хвостов не заметно. Будем заходить.

Левенцов на всякий случай осторожно заглянул в окно и тотчас отпрянул к стене. На том месте, где три часа назад сидел он, развалился Кнопка. Левенцов узнал его. Вот таким он и представлял себе Кнопку, когда учитель говорил о нем. На столе бутылка, должно быть водка, и граненый стакан, пачка сигарет, открытая консервная банка. Судя по множеству окурков, разбросанных на столе, он сидел здесь давно. Против него стоял Кастусь. Ирина забилась в угол. Кнопка улыбался, спокойным хозяйским жестом звал Ирину к столу. Потом налил из бутылки в стакан, протянул Кастусю. Тот стоял неподвижный, словно одеревеневший.

«Вот и не ввязывайся ни во что», — отрывисто подумал Левенцов. Он сделал предостерегающий знак. Михась и Паша поняли и тоже бросили быстрый взгляд в окно.

Пашу сомнения никогда не обременяли, все ему было ясно сразу. Но был он скорее нетерпелив, чем тороплив.

— И думать нечего, — шепнул он решительно. — Шлепнем. Сам бог прислал его.

— Да, — сказал Михась.

Они так стремительно ворвались в дом, что Кнопка не успел даже вскочить с топчана. Ошеломленный, он продолжал держать перед собой наполовину налитый стакан с водкой, видно было, как дрожала рука.

— Сиди, сволочь! — Он согнулся под свирепым Пашиным ударом в плечо. Ожесточение, с которым говорил Паша, казалось опасней даже его кулаков.

Злобный огонек вспыхнул в глазах Кнопки и померк, из них ушли цвет, смысл и жизнь. Он покорно поднял руки. Михась обыскал его, вынул из кармана удостоверение, выданное немецкой комендатурой на имя Адольфа Кнопки, аккуратно сложенные в кожаном кошельке оккупационные марки, зеркало, расческу.

Теперь Левенцов рассмотрел его. Рыхлое, заплывшее жиром лицо, и на нем, как два пупка, круглые под набрякшими веками, слишком широко расставленные глаза. Черные волосы, разделенные посередине пробором, лежали как вороньи крылья, при каждом движении головы колыхался двойной подбородок. Живот, подхваченный поясом, спадал на колени. «Бог все еще творил его из глины и не успел убрать лишнее», — презрительно усмехнулся Левенцов.

— Послушай, Адольф, — темные глаза Левенцова приобрели холодный оттенок стали. — Я хочу знать, как может человек, которого родила советская мать, убивать советских людей?

Кнопка молчал.

— Сволочь! — задыхался Паша.

Михась, прищурив глаза, бросил на Кнопку быстрый взгляд и отошел к двери.

— Время, — сказал он.

— Вперед! — Левенцов кивком показал Кнопке, куда идти. — Малый Адольф получит свое сейчас. А там и большого Адольфа черед, — процедил сквозь зубы.

Кнопка с усилием оторвался от топчана и, глубоко вобрав голову в плечи, невидяще двинулся в угол. Окаменевшими ногами, неуверенно, криво, будто больше ими не управлял, переступил он раз, переступил другой раз, потом еще шаг, остановился. На черных начищенных сапогах в гармошку мигал слабый отблеск от лампы на столе, и только это делало замершие ноги живыми.

— На колени!

Паша дал короткую очередь из автомата, и Кнопка, как тяжелый мешок, повалился на пол.

— Кастусь, чув? Стрельнули близко.

На пороге, шаря перед собой палкой, показался высокий старец с белой-белой бородой и с такими впалыми щеками, что скулы круто выдавались и как бы висели над ними. Глаза, лишенные зрачков, блестели, как две маленькие лунки, затянутые льдом.

— Чув, Кастусь? — повторил старец.

— То померещилось тебе, Нечипор. То тебе померещилось.

Немигающие серебряные глаза старца сверкнули, тронутые светом лампы, и пригасли. Они могли выдержать любой и самый долгий взгляд, и Левенцов, смотревший на него, отвел глаза в сторону.

Старец постоял у порога, недоверчиво прислушиваясь к чему-то.

— Послушай, Нечипор. Ухожу с хутора. Совсем ухожу. С Ириной, — перехваченным голосом сказал Кастусь и умолк.

— Куда ж ты, Кастусь?

— И сам не знаю, а ухожу.

— Неволей уходишь?..

— Послушай, Нечипор, — дрожал голос Кастуся. — Один ты остаешься на порожнем хуторе.

— Один, — сказал старец с такой тоской, словно для него уже началось одиночество.