Публикации на портале Rara Avis 2015-2017

Был бы писатель Катаев лишен таланта, то и говорить не о чем. Интриганов, прошедших между струй, хватало и в других специальностях, и интриги там были не в пример круче.

А тут ты всё же понимаешь, прочитав абзац, что перед тобой текст чрезвычайно одаренного человека (при том что Катаев за свою жизнь написал огромное количество безжизненной халтуры). И пресловутая красота метафоры каким-то образом даёт тебе понять, что литература там много где сохраняется.

А, может, работает знаменитый совет Юрия Олеши, который пересказал сам Катаев: «Поучая меня, как надо заканчивать небольшой рассказ, он сказал:

— Можешь закончить длинным, ни к чему не обязывающим придаточным предложением, но так, чтобы оно заканчивалось пейзажной метафорой, нечто вроде того, что, идя по мокрой от недавнего ливня земле, он думал о своей погибшей молодости, и на него печально смотрели голубые глаза огородов. Непременно эти три волшебных слова как заключительный аккорд. „Голубые глаза огородов“. Эта концовка спасет любую чушь, которую ты напишешь»[212].

Редко кого коллеги по цеху ненавидели так, как они ненавидели Катаева (разве, Алексея Толстого) есть такое стихотворение Чичибабина[213] 1969 года (оно цитируется и в книге):

Я грех свячу тоской.
Мне жалко негодяев —
как Алексей Толстой[214]
и Валентин Катаев.

Мне жаль их пышных дней

и суетной удачи:
их сущность тем бедней,
чем видимость богаче.

Их сок ушел в песок,

чтоб, к веку приспособясь,
за лакомый кусок
отдать талант и совесть[215]

Шаргунов пишет: «По-моему, это всё тот же пафос „передовых пролетариев“, которые обвиняют Катаева и Толстого в „буржуазности“ и „попутничестве“. Всё та же листовочная, рапповская прямота, по поводу которой, иронизируя над морализаторами в литературе и периодической сменой „общепринятого“, ещё в 1929-м в анкете журнала „На литературном посту“ Катаев замечал: „Горе писателю, если он, пересмотрев вопрос о 'хорошо' и 'плохо' общепринятое назовёт хорошим. Тогда критик-мещанин спешно подвязывает к своему угреватому подбородку внушительную марксистскую бороду и хватает дерзкого за штаны“»[216]. Но это вовсе не так. Стихотворение куда длиннее, и дальше там идёт:

…Их светом стала тьма,
их ладом стала заметь,
но им палач — сама
тревожливая память.

Кто знает, сколько раз,

возвышенность утратив,
в них юность отреклась
от воздуха и братьев.

Как страшно быть шутом

на всенародных сценах —
и вызывать потом
безвинно убиенных.

В них роскошь языка —

натаска водолея —
судила свысока
Платонова Андрея.

(О нём, чей путь тернист,

за чаркою растаяв,
«Какой же он стилист?» —
обмолвился Катаев.)

Мне жаль их все равно.

Вся мера их таланта —
известная давно
словесная баланда.

Им жарко от наград,

но вид у них отечен,
и щеки их горят
от призрачных пощёчин.

Безжизненные пни,

разляписто-убоги,
воистину они —
знамение эпохи…

Я слезы лью о двух,

но всем им нет предела,
чей разложился дух
скорей, чем плоть истлела

и умерло Лицо,

себя не узнавая,
под трупною ленцой
льстеца и краснобая.[217]

То есть у Чичибабина, сидевшего в тюрьме и лагере, совершенно конкретный счёт (не сказать, кстати, что мне нравятся сами стихи). Ни о каком комсомольском задоре тут речи нет. Причём как раз Катаеву в приводимой выше цитате изменяет чувство стиля и метафоры — как критик-мещанин, так сразу угреватое лицо и проч., и проч. Счёт Чичибабин предъявляет именно за то, как писатель, пересмотрев вопрос о «хорошо» и «плохо», общепринятое назовёт хорошим. Ну, так это правда. Тогда — беда. Горе вам, персы!

Впрочем, про Павленко или Шпанова не написали бы вовсе, с них и спросу-то нет.

Анатомия чувства к успешному советскому писателю (впрочем, почему только советскому и только писателю) может дать нам много.