Публикации на портале Rara Avis 2015-2017

Можно наново перечитать его статьи полувековой давности (я сделал это), но другим не посоветую.

Но тут хочется уйти от простоты рассуждения в известном стиле: «Посмотрите, костровики-нонконформисты, гитарные интеллигенты, что ваш кумир писал! Ага? Брут продался большевикам!» — это простота хуже воровства, тем более я сам лет десять провёл внутри этой среды «эльбрус-тянь-шань-восхождение-визбор-окуджава-школа-молодых-учёных».

У меня претензии куда жёстче — я, читавший у Визбора полное собрание стихов, да и прочее, не говоря уж о чудовищной пьесе «Берёзовая ветка», я-то как раз считаю, что все эти «блям-блям, приезжай ко мне на БАМ», все эти «песни на просеках» — вполне органичны и не противоречат художественному методу, хоть при этом никто не спорит, что сам Визбор — человек хороший.

Есть такой художественный метод, что приводит к определённым результатам вне зависимости от идеологии. (Вот, к примеру, Слуцкий был абсолютный коммунист, но при этом — большой поэт и как-то этакого не мог написать)[224].

Это метод художественной халтуры.

Метод художественной халтуры съел поэта Визбора.

Это довольно кровожадный метод — он и поэта Маяковского жрал так, что за ушами трещало и нигде кроме, как в Моссельпроме. И стихотворение «МЮД» — дурное не потому, что там «про коммунизм», а потому что оно дурно написано, как и всякая халтура, сделанная мимоходом, по газетной обязанности.

Метод и других поэтов ел, потому что поэты пытались договориться с этим методом с помощью восточных переводов, от которых болит голова, как договариваются с людоедом ради спасения своих внутренних детей-стихов. И эти поэты ушли от метода недоеденными.

В методе художественной халтуры главная опасность в том, что маски прирастают.

Это как для человека, борющегося с лишним весом, слова «чуть-чуть можно», или для бросившего курить слова «всего одну». Спору нет, бывали примеры, когда «всего одну» действительно это и означало — но мы не о титанах духа. И, может статься, погибнут все твои гениальные творения, а вот стихотворение на юбилей начальника отдела кадров останется.

Халтура довольно хитрое явление. Причём неважно, платят за неё деньги или нет. Нет, бывало, напишет поэт на коленке стишок приятелю Чаадаеву, или, к примеру, в альбом даме — и теперь мы все учим это стихотворение наизусть. Но это потому, что оно вовсе не было халтурой.

Однажды, несколько лет назад, я тихо-мирно ехал в метро. Не сказать, что я часто так езжу, и оттого забыл о голосах, что раздаются на эскалаторе. Между движущихся лестниц вдруг что-то ожило, забубнило и поздравило педагогов с днём учителя. «А теперь для вас, — сказали голоса точь-в-точь как в передаче „Рабочий полдень“ — мы прочитаем стихотворение Владимира Высоцкого „Педагогу“».

Я как-то, в общем, думал, что неплохо знаю Высоцкого, ан всё равно удивился. Но они прочитали:

Вы обращались с нами строго,
Порою так, что не дыши,
Но ведь за строгостью так много
Большой и преданной души.
Вы научили нас, молчащих,
Хотя бы сносно говорить,
Но слов не хватит настоящих,
Чтоб Вас за все благодарить.

Потом я поглядел в книгах — действительно, за двадцатидвухлетним Высоцким в 1960 году такое «датское», видимо, стихотворение значится. Посвящено оно Е. Ф. Саричевой — кажется, его преподавательнице сценической речи.

Это напоминает знаменитое место из Толстого: «В день именин поздравление из двенадцати стихов было готово, и, сидя за столом в классной, я переписывал его на веленевую бумагу. Уже два листа бумаги были испорчены… не потому, чтобы я думал что-нибудь переменить в них: стихи мне казались превосходными; но с третьей линейки концы их начали загибаться кверху все больше и больше, так что даже издалека видно было, что это написано криво и никуда не годится. Третий лист был так же крив, как и прежние; но я решился не переписывать больше. В стихотворении своем я поздравлял бабушку, желал ей много лет здравствовать и заключал так:

Стараться будем утешать
И любим, как родную мать.

Кажется, было бы очень недурно, но последний стих как-то странно оскорблял мой слух.

— И лю-бим, как родну-ю мать, — твердил я себе под нос. — Какую бы рифму вместо мать? играть? кровать?.. Э, сойдет! Всё лучше карл-иванычевых!

И я написал последний стих. Потом в спальне я прочел вслух все свое сочинение, с чувством и жестами. Были стихи совершенно без размера, но я не останавливался на них; последний же еще сильнее и неприятнее поразил меня. Я сел на кровать и задумался… „Зачем я написал: как родную мать? Её ведь здесь нет, так не нужно было и поминать её; правда, я бабушку люблю, уважаю, но все она не то… зачем я написал это, зачем я солгал? Положим, это стихи, да все-таки не нужно было“»[225].

В общем, ни одно действие сочинителя не проходит просто так, всякая строчка потом аукается.